Он бы сказал: «Да, это было странно… Так странно, что ничего более удивительного и сложного я в жизни не видел».

– Абстракционизм… Ваше?

– Нет, не моё, и нет, не абстракционизм. Называется «РБЖ», правда, здоровская?

– Как по мне, ничего необычного. Уж извините, я не спец. – Он кладёт картину обратно мне подмышку.

Мы затихаем. Остальные пассажиры все это время сидели, не проронив ни слова, даже водитель уже устал эмоционально реагировать на происходящее на дороге.

– Скоро мы приедем? – решаю узнать я.

Врач, что стоит надо мной, отвечает с поворотом головы:

– Ещё несколько минут. Мы едем так быстро, как можем, – и снова отворачивается.

Он уже хочет присесть на своё место, но такой жест для меня кажется почти оскорбительным. Поэтому я, хоть и откладывала, как могла, своё любопытство, на весь салон спрашиваю насчёт Дани: «А что с ним? Все будет в порядке?»

Врач оглядывается к своим коллегам, точно они смотрели все это время на нас, то ли стыдя, то ли выискивая, над чем потом шутить, когда меня здесь не будет. Он снова поворачивается:

– Смотря с чем сравнивать. Если с вашим случаем – увы.

Почему они везде пихают свой необычный юмор?! Я не на шутку начинаю злиться и пытаюсь всем своим видом показать, что жду нормального ответа.

– Его осмотрел другой врач. Вы, наверное, этого не видели. С его точки зрения, состояние парня оставляет желать лучшего. Если бы мы явились раньше, его состояние могло бы быть не таким плачевным… Только вы ничего не слышали из того, что я вам говорю, хорошо? – Я киваю, и этот полный надежды кивок становится самым честным согласием в моей жизни.

Он продолжает:

– Была произведена реанимация, массаж сердца… Вы не поймите неправильно, этот случай сам по себе нечастый. Когда мы приехали, он дышал медленно, грудная клетка почти не поднималась и сердце еле билось. В общем, на чем сошлись все и сразу: коматоз. А что на самом деле и какой диагноз – в больнице пусть сами решат. Но даже мне известно, что в данном случае прогнозировать и диагностировать что-либо проблематично, особенно в полевых условиях. Больше, простите, сказать ничего не могу.

Уверена, что в моих глазах читается паника, едва сравнимая с той, которую я испытывала, стоя на крыше и обнимая Даню за шею. Нам всем точно необходим отдых…

Мои вопросы о том, почему они не оказывают ему должную медицинскую помощь, почему они сейчас не пляшут над ним, раз все так серьёзно, имели ответ: «А нечем… Нечем помочь-то. У нас не так много полномочий… К тому же оборудования нет. Все, что мы могли – это вколоть ему обильную дозу обезболивающего. Остального у нас попросту нет в наличии».

– Все же стоит надеяться на хорошее, – нарочито уверенно говорю я.

– Боюсь, вам не стоит всегда надеяться на хорошее, – его ответ. – Более того, скажу по секрету: это очень часто оборачивается во вред. А потом может стать досадно. Но иногда можно, поэтому выбирайте сами. Вы же человек свободный, – говорит он и садится-таки на своё место.

В больнице не было специального неврологического отделения, да и общие палаты были забиты, поэтому нас удачно поселили вместе в помещении с двумя койками, которое даже палатой раньше не было.

Я быстро успокаиваюсь, но, стоит мне только подумать, что всего произошедшего могло и не быть, снова завожусь, начинаю нервничать и больно для себя фантазировать о будущем и другом настоящем. Слезы на краях губ создают постоянный солоноватый вкус во рту. Помада на губах съедена ещё до приезда в больницу, а сама я выгляжу, наверняка, ни больше ни меньше как попавшая в ливень накрашенная малолетка. Что-то заставляет меня из раза в раз всё вспоминать и винить себя за то, что случилось. Всё пережитое и прочувствованное за месяцы невольно вспоминалось сто раз на дню, и это порядком надоедает.