Если бы это было так, я бы ещё подумала, но, зная, как есть на самом деле. Всегда происходило примерно так: мама вновь придёт домой ближе к вечеру (ведь донимать её с шести до шести нельзя), уставшая, с лицом, говорящим «не сейчас», пролизнёт молча мимо меня и, точно сон, забудет через мгновение, что я вообще существую, что я только что помогла ей раздеться. Вряд ли моё отсутствие будет сильно заметно. Ведь, – о, нет! – я так виновата, что решила повременить с поступлением, я так виновата, что туда, куда я хочу, нужно принести нехилую сумму денег. Конечно же я так виновата, что не могу общаться с теми, к кому меня тянет. Я такая плохая дочь, что даже не могу поступать так, как захочу… Ишь чего захотела! Конечно, она батрачила на работе с кретинами-коллегами и не могла изменить своего положения – во что я верю с трудом. Естественно, я за это благодарна, ведь это такой замечательный повод меня игнорировать. Поэтому-то, наверное, и папа ушёл. Даже не знаю, что с ним сейчас.

Я говорю врачу:

– Не переживайте, все в порядке. Они на работе и обо всем знают, я уже сообщила.

Я называю это необходимой ложью. Просто потому, что по-другому я сказать не могу. Он бы точно заставил меня позвонить, либо сделал это сам. Зачем? Она все равно потом узнает.

– Знайте, девушка, что в таких ситуациях в первую очередь нужно звонить в скорую, – сказал он.

Данина картина у меня подмышкой и выглядывает из-под моего тела. Я не сразу обращаю внимание, что он посматривает на неё. Я горделиво спрашиваю, не хочет ли тот взглянуть, оценить произведение, так сказать, естественнонаучным взглядом, потому как оно, по своей сути, было написано как раз человеком с такой точкой зрения на вещи.

Он берёт картину в руки и какое-то время стоит неподвижно. Если честно, понимал бы он в искусстве мало-мальски, дал бы комментарий сразу, но я терпеливо жду. Почему-то для меня важно, что он скажет. Хоть я не вижу картины, я могу с лёгкостью воспроизвести её в памяти. Слишком часто я видела и её саму, и её, если так можно выразиться, натуру.

На ней нарисована протекающая в чашке Петри автоколебательная реакция Белоусова-Жаботинского. Вид сверху. Из-за своей неосведомлённости в химии я мало что могу сказать о природе её протекания, но это очень красивое, необычное и увлекательное зрелище, особенно если следить за реакцией, происходящей тонким слоем на стекле. Именно при таких условиях, при балансировке определённых ингредиентов возникают круговые колебания голубых колец на багряно-красном полотне. Эти кольца, одно выходившее из другого, заполняли все полотно, пока не соприкасались с другим кольцом, которое приближалось с другого конца чашки Петри. В конечном итоге соприкоснувшись, они, можно подумать, уничтожались, и багровое полотно, таким образом, снова появлялось. А потом опять пропадало.

Реакция состоит из огромного числа этапов, была зацикленной и утихающей. И такой красивой! Однако для меня не это было главным, хотя и вкупе с историей художника, которую мы выдумали для господина Хейза, эта запечатлённая инсталляция имеет весомую художественную ценность. Нужно было видеть лицо Дани в момент, когда происходила эта реакция! И хотя он проводил её, когда рисовал, десятки раз на дню, прося все время смотреть именно на реакцию, а не на картину, я всегда незаметно глядела на его лицо. Какая это была мордашка! Оно выражало и моё счастье тоже! Его знали как человека глубоко задумчивого и странноватого, но в тот момент он производил впечатление самого весёлого и жизнерадостного, что, увы, без чашки Петри было не так. Но эти минуты ушли безвозвратно. Хотела бы я в данный миг вместе с Даней вспомнить об этом и поймать его трудноразличимую, но искреннюю, полную задумчивости улыбку.