– Мистер Хемингуэй, пришел ваш гость, – сообщила сестра.

Эрнест обернулся, и на его лице мелькнул испуг, но он тотчас же сменился широкой улыбкой: Эрнест увидел, что это я. И он пошел ко мне навстречу, сбросил козырек, и мы крепко обнялись по испанскому обычаю и похлопали друг друга по спине. Эрнест от души обрадовался моему приходу. Борода у него была всклокочена, он похудел, казалось, человек, каким он был когда-то, исчез, а тот, кого я сейчас видел, – лишь смутная тень того, прежнего.

– Ну что же, Хотч, дружище, – сказал он, – добро пожаловать в страну «Шиворот-Навыворот», где тебя обыщут, запрут в четырех стенах и не доверят даже самый тупой нож – такие у них тут нравы.

Сестра продолжала стоять в дверях.

– Сестра Сьюзан, это знаменитый матадор Эль Пекас, – обратился к ней Эрнест, представляя меня. – Пекас, а это Сьюзан, владычица ключа к моему сердцу.

Мы с сестрой рассмеялись. Я отдал ей банку с черной икрой, которую привез Эрнесту, и попросил поставить в холодильник.

Мы с Эрнестом сели – он на кровать, а я на стул, и, слушая его, я сначала было обрадовался, что ясное сознание к нему вернулось, но, к моему отчаянию, Эрнест вдруг снова начал жаловаться, что в его палате полно подслушивающих устройств, телефон рядом в холле прослушивается, он разорен. Он обвинял своего банкира, своего юриста, своего кетчумского врача, всех доверенных лиц, какие только были у него в жизни, расстраивался, что у него нет приличной одежды, что задушили налоги… и так до бесконечности.

Я встал, желая отвлечь его от страхов и подозрений, которые мучили его еще в прошлый мой приезд, когда он лег сюда в первый раз. Электросудорожная терапия ему не помогла, это было очевидно. Я подошел к его рабочему столу и спросил, над чем он сейчас работает.

– Над набросками о Париже.

– И как идет дело?

– В том-то и беда, что никак! Я не могу закончить книгу. Не могу – и всё. Торчу за этим проклятым столом дни напролет, давно уж им счет потерял, мне всего-то и нужно написать одно предложение, ну, может быть, два, три, не знаю, но ничего, ничего не получается. Ни-че-го, понимаете? Написал Скрибнеру, чтобы выкинул книгу из плана. Она должна была бы выйти осенью, но приходится все бросить.

Я спросил Эрнеста, не те ли это наброски из чемодана, найденного в отеле «Ритц», которые я уже читал.

Он сказал, что да, те самые, плюс еще один новый, завершающий, и в нем-то как раз вся соль.

– Но ведь эти ваши наброски – лучшее, что когда-либо было написано о Париже, – возразил я.

Прилетев как-то раз в Париж, мы с Эрнестом остановились в отеле «Ритц» (именно тогда фонд «Хем – Хотч» выиграл на скачках в Отейле, поставив все деньги на явного аутсайдера, который в результате пришел первым, причем ставки были 27:1), и, обедая с нами в один из дней, Шарль Ритц, ставший владельцем отеля после смерти своего отца Сезара, сказал Хемингуэю, что совсем недавно, когда они ремонтировали подсобные помещения, был найден чемодан Гуччи, который Эрнест оставил у них еще в тридцатые годы. Этот чемодан Гуччи сам сделал для Хемингуэя, и Эрнест страшно обрадовался, что он вынырнул из небытия. Мы открыли чемодан в кабинете Шарля и обнаружили в нем среди всего прочего несколько школьных тетрадей, в которых Эрнест делал записи о Париже двадцатых годов, о людях, с которыми был дружен или знаком в те далекие времена. Эти записи Эрнест тогда же отдал мне и попросил прочесть. Сколько в них было блеска, поэзии, глубины, грубой правды, и как это было ново, необычно! Вот уж истинно рука великого мастера – так до него еще никто не писал о Париже и о замечательных людях, бывших его блистательными современниками.