Когда во время моего последнего приезда в Кетчум мы с Эрнестом и Мэри ужинали в ресторанчике накануне моего отлета, он вдруг оборвал свой рассказ на полуслове и сказал, что мы должны немедленно уйти из ресторана.

Мэри спросила, что случилось.

– Вон те двое за стойкой бара – агенты ФБР, а ты еще спрашиваешь, что случилось.

В тот же вечер, уже дома, Мэри улучила возможность поговорить со мной наедине. Она была ужасно расстроена. Эрнест каждый день часами просматривал свои парижские наброски, пытался писать, но у него ничего не получалось, он лишь перелистывал страницы рукописи. И часто говорил о самоубийстве, подходил к стойке с ружьями, брал одно из них и стоял, глядя в окно.

Тридцатого ноября он наконец согласился, уступив долгим уговорам кетчумского доктора, лечь под вымышленным именем в психиатрическое отделение больницы Святой Девы Марии, и на протяжении декабря врачи из психиатрической клиники Майо провели ему несколько сеансов электросудорожной терапии.

В январе Эрнест позвонил мне из больничного холла. Говорил он вроде бы бодро, но голос его звучал неестественно оживленно. Его по-прежнему преследовали все те же навязчивые идеи: в его палате установлены подслушивающие устройства, его телефонные разговоры прослушиваются, он подозревает, что один из интернов – агент ФБР… Я-то надеялся, что лечение смягчит его негодование по поводу беззаконий, которые власти совершают по отношению к нему, но куда там – его телефонный звонок доказал, что одержимость не только не прошла, но, наоборот, усилилась.

Я снова навестил его по пути в Голливуд, когда он уже провел в больнице Святой Девы Марии несколько месяцев и прошел несколько курсов электросудорожной терапии и множество сеансов психотерапии. Я надеялся, что он уже не будет так страдать от мании преследования, но, увы, его терзали все те же навязчивые идеи.

По какой-то необъяснимой причине в январе врачи клиники Майо отпустили Эрнеста из больницы. Он позвонил мне в Голливуд и сказал, как он счастлив, что наконец-то дома, в Кетчуме, и снова работает. Сказал, что на следующий день после возвращения пошел на охоту и сейчас за окном кухни над поленницей висят восемь крякв и два чирка.

Но хорошее настроение сохранялось недолго. Вернулись прежние страхи, и не просто вернулись, но еще и усилились. Он дважды пытался застрелиться из ружья, которое стояло на стойке в холле, приходилось бороться с ним и отнимать ружье силой. Возвращаясь в больницу Святой Девы Марии, он пытался выброситься из самолета, хоть и был под действием мощной дозы успокоительных. В Каспаре, штат Вайоминг, где они приземлились, чтобы устранить какую-то неисправность, Эрнест кинулся к вращающемуся винту.

В тот июньский день 1961 года я ехал по пригородным улочкам Роли во взятом напрокат «шевроле» и с тревогой думал, в каком состоянии меня встретит Эрнест. Я молился, чтобы последний курс электросудорожной терапии и удвоенное число психотерапевтических сеансов с врачами из клиники Майо победили фобии Эрнеста или хотя бы ослабили их хватку.

Я остановился в гранд-отеле «Кахлер» и сразу же поехал в больницу. Дверь в палату Эрнеста мне отперла старшая сестра своим собственным ключом. Недобрый знак! Палата была маленькая, но с большим окном, в которое лился солнечный свет. Никаких цветов, стены голые. На столике возле кровати стопка из трех книг, возле столика металлический стул с прямой спинкой. Окно забрано металлической решеткой с поперечными прутьями.

Эрнест стоял у окна спиной к двери, перед больничным столиком, который приспособили под конторку, чтобы он мог писать. На нем был его старый красный банный халат (он же «порфира императора»), подпоясанный истершимся кожаным ремнем с большой пряжкой, на которой было выбито «Gott Mitt Uns»