– Не знаю, сколько я смогу продержаться в одном, пока не начнется процесс обратного: опять придется снять с кого-нибудь мундир полковника ЭР-СЭ-Хе-Ха, чтобы дослужиться до министра, который, как здесь, в 200-й секции ГУМа получают уже такую новую одёжу, что:

– Хвати враз и уже завсегда.

– Навсегда, – может быть, – возразила она, – но с покойника он уже сползает.

– Насовсем?

– Как кожа со змеи при смене места ее жительства.

– Это неплохо, если дадут новый, – я попытался улыбнуться, но не получилось.

– Да не бойся – он будет не хуже. – Но всё равно:

– Почему-то не хотелось, как Ахиллесу, много обещавшему, лишаться только одного: право проезда на том быстротекущем поезде, который может в праздники доставлять покойников в места их былой славы, чтобы иметь возможность хоть раз – а может быть, и несколько раз – в году пропеть:

– Есть упоение в боя, и бездны мрачной на краю.

Те, с кем я раньше был, не забыли, что я могу, даже должен вернуться, и ждали нас на подступе к Берлину.

– Ты должен сходить к ним на переговоры, – сказала она утром, когда я не одеваясь вышел на платформу, на которой не было даже громкоговорителей, что:

– Вам на натюрлих немецком языке говорят, что это не Дрезден бомбили, – я так и не нашел ничего лучшего, как ответить:

– Ну, хоть война началась?

– Окончания ждем, – ответил, наконец появившийся на платформе офицер.

– Нужен переговорщик? – спросил я.

– Да, я и пришел с вами поговорить.

– Да, их бин готофф.

– Не здесь.

– Проедем в номера?

– В бункер Хи.

– Да вы что!

– А что?

– У меня дела.

– Вы прибыли с экскурсоводом?

– Естественно.

– Это хуже, от нее надо избавиться.

– Грохнуть?! Да вы что!

– А что?

– Она мне уже, как друг.

– Ага. Тогда сделаем так, я вас захомутаю, а она пусть ищет, – и вынул какой-то браунинг, или, что у них есть еще там, парабеллум.

Не то, что я стеснялся своего благоразумного безразличия к знанию марок немецкого оружия, но интуитивно понимал:

– Будет лучше, если не будут идентифицировать с разными спецслужбами.

А то, что она была одна – не задумывался.

И оказался в бункере Хи, прикатив туда, как парламентер, на подземном бронепоезде. Ей оставил записку под цветочной гипсовой вазой на вокзале, а чтобы поняла, что пора включить обратную связь, поставил ее раком – задом вверх. Упорядоченного, как в кино, хаоса здесь настолько полно, что и моя перевернутая ваза вполне могла сойти за:

– Декорацию к новой версии фильма Враг у Ворот.

– Вы нас предали, и должны искупить свою вину, – сказал один из них, стоя – между прочим – раком. Кажется, он завязывал шнурки.

Нет, оказалось, чистил щеточкой хромовые сапоги. И, значит, как говорится, молвил на еще не совсем забытом, русском языке:

– Мы продолжим войну, которую не закончили немцы.

– Зачем?! – слегка ужаснулся я.

– Время войны еще не кончилось, поэтому либо мы, ибо немцы сами начнут ее, но уже неизвестно где, авось и в Аргентине, куда у нас есть билеты, но, к сожалению, не на, – я прервал его, это был Стук:

– Не на эти праздничные дни.

– Хотя, какие у нас праздники, только если баня внеплановая, но всё равно же только с самогонкой и абсолютно без пива.

Но здесь мне сразу выдали, не считая, несколько упаковок баварского, не считая специально поштучно, а так только:

– Донесешь, чай.

– Чай, кофей! – передразнил я, – какие вы немцы, если вас автоматом можно принять только за Костяной Томагавк.

Поняли, как оскорбление, но не значительно, поэтому лишили только торта Киевский в глубокозамороженном состоянии. Я так и ответил на это их головокружение от успехов:

– После заморозки я не всегда люблю. – Но добавил: – Авось, какой-нибудь Мартель есть?