Журналистка издала короткие смешки, которые можно было счесть за карканье старой вороны, настолько они были скрипучи и бездушны.

– Умирают, говоришь? Всегда кто-то умирает, Ивашечка. Мы не можем спасти всех. И твои расследования ничего не изменят. Ты просто хочешь посеять панику.

– Панику? – Карагай чувствовал, что его злость может стать необузданной, и изо всех сил старался сохранить концентрацию, спортивные навыки пришлись очень кстати. – Паника – это когда люди не знают, что происходит. Я хочу, чтобы они знали правду. А если это вызывает панику, значит, есть причина для неё!

– Я не понимаю, Ваня, зачем ты это делаешь, – снова вступил в разговор редактор, но почему-то отводя глаза в сторону. – Ты же знаешь, что это не принесёт ничего хорошего. Мы потеряем финансирование, и уж ты-то это не можешь не понимать. И, между прочим, у тебя уже есть работа, которой ты занимаешься. Зачем тебе еще в медицину лезть?

Карагай с нескрываемым разочарованием посмотрел на редактора. С этим человеком он работал бок о бок не один десяток лет. С этим человеком была выпита не одна бутылка водки…

– Потому что вы можете об этом молчать, а я не могу, – с вызовом ответил он. – Я не могу сидеть и просто наблюдать, как и без того нищих людей в госбольницах обдирают, как липок. Это несправедливо! Вас это устраивает, а меня нет. Да, возможно, мы потеряем деньги, но я не могу продавать своё молчание за чьи-то рекламные бюджеты.

Долганов устало потер виски, а Шумская, явно ободренная его поддержкой, снова возвысила голос:

– Ты такой наивный, Иван! Думаешь, что если ты напишешь какую-то статью, всё изменится? Нет, ничего не изменится. Люди продолжают платить, потому что такова реальность. Медицинской отрасли нужны деньги, и их берут с людей. А ты в своих розовых очках видишь мир таким, каким его не существует!

– И вы готовы защищать эту систему? – спросил Иван, сверкая глазами. – Вы готовы закрыть глаза на то, что люди страдают?

– Я готова признать реальность, – важно изрекла женщина, намеренно манерно поправляя седую прядь. – А ты, похоже, продолжаешь верить в утопии.

– Утопии? – Иван фыркнул. – Я верю в то, что можно что-то изменить. И если никто не начнёт говорить правду, то ничего не изменится никогда.

Редактор наконец устало махнул рукой, словно сдаваясь:

– Всё это очень красиво звучит, Ваня… Нет, правда, мы не можем позволить себе потерять поддержку Терфонда ОМС. Ты должен понимать, что газета может просто не выжить без их денег.

– А если мы выживем, но станем всего лишь рупором для рекламы? Что тогда? – Иван сжал кулаки, чувствуя, что теряет терпение. Его голос дрожал от негодования и горечи.

Марина Шумская прищурилась, словно предвещая победу в споре. Она говорила медленно, как будто хотела растянуть удовольствие от своих слов:

– А что тогда, Ивашечка? Мы все взрослые люди. Ты не можешь думать, что газета может жить на чистом энтузиазме. Можешь выйти на площадь, размахивая флагом своей борьбы за справедливость, но кто тогда будет платить за бумагу, зарплаты нам? Или ты готов работать бесплатно?

От неожиданности такой постановки вопроса Карагай просто растерялся. У него непроизвольно мелькнула мысль об Альбине, такой молодой и желанной, о дочке… Бесплатно он не готов работать. Журналист почувствовал, как его пальцы врезаются в край стола. Ему хотелось возразить, что честность и принципиальность важнее денег, но слова не приходили. Марина ударила туда, где у него не было быстрого ответа. И что более всего бесило, это осознание, что в её словах есть доля правды.

Редактор наконец встал из-за стола и, оглядывая их обоих, как судья, старавшийся вынести справедливый вердикт в сложном деле, произнёс: