Так вот, на бровке третьего от Казанской крепости холма, буквально в двух верстах от ханского дворца, стоял молодой великий московский князь Иван IV. Зарево пожара, бушевавшего в районе Булака, отблёскивало в кольчуге исключительно тонкой работы, поддетой царём под светло-серый полушубок и в его больших, полных почти детскими слезами глазах. Когтистая лапа обиды душила молодого человека, и выхода этим удушающе-колючим чувствам он не давал только чтобы не выглядеть смешным. Быть смешным для него было страшнее, чем быть больным или тяжелораненым.

«Потомок Рюрика и Византийских монархов! Тебе снова плюнули в лицо! Насмех всему миру и своим московским боярам-псам… Потрачен целый год подготовки, положено столько сил! Кто ты, Иван?! Ивашка! Начитался по-гречески. Кем возомнил себя? Ахиллом? Одиссеем? Ничтожный, несчастный царёк захудалого вонючего ледяного волчьего угла на карте мироздания!» – такие мысли роились в голове Ивана. Хотелось ткнуться лицом в плечо кого-нибудь старшего и просто порыдать, чтобы пожалели. Но одиночество, вечное одиночество, сопутствующее безраздельной власти… Он вышел, он не мог уже находиться в главном шатре ставки, наш которым развевался стяг с образом Спаса Нерукотворного. В ходе военного совета, проходившего в шатре, стало уже совсем очевидно – Казань опять устояла, а русские войска потерпели неудачу.

11 дней уже царь лично руководил осадой Казани, но из достижений был только устроенный пожар в районе кожевенных мастерских да разгром купеческих домов и лавок на площади Ташаяк, прямо у крепостных стен. Казанцы ловко уходили от больших схваток, при этом могли устроить внезапно непроходимую оборону любого дома в городе, положить около него десяток русских бойцов, а потом поджечь его и моментально отступить.

Иван сделал усилие, тяжело проглотил, всхлипами втянул горелый воздух и вернулся в шатёр. Все учтиво поклонились вошедшему государю. После того, как царь опустился в своё кресло, князь Воротынский продолжил расспрашивать двоих гонцов, вернувшихся с объезда.

– Где, толкуйте точно, расположился Епанча? – перед воеводами лежал план местности.

– Вот здесь, господине. На краю Арского поля, до начала склона к Казанке. С Высокогорской стороны засека у них, невысокая правда засека. По центру кругом обоз поставили. Лучников по два десятка тут, здесь и тут. – гонец-разведчик толково показывал концом малюсенького ножичка где и как расположен противник.

– Что же они обозом встали? В крепость не дошли? Думали не видим их? – подал голос стольник Курбский.

– Епанча, Епанча… – проговорил Иван. – Третий раз за день слышу про Епанчу. Кто это?

– Государь! Епанча этот мурза, не из самых знатных. Но лихой и дерзкий. То покажется с двумя сотнями в одном конце, то с тысячной конницей в другом. Налетит, авангарды порубит – и текает! – ответил с почтением Воротынский.

– Взять Епанчу! Привести живым мне! Слышишь, Михаил Фёдорыч! Выполняй! – сорвался голосом Иван, и сам осёкся. Понял, как несолидно выглядит.

– Дозволь слово, отец?! – встрял Пётр Шереметев. Не самая главная фигура сейчас Епанча. Карача Ширин всю силу нашу сковал, до 30 тысяч у него по моим подсчётам, кого тут пошлёшь Епанчу ловить?

– Курбский! Серебряный, Петя! Слышите ли вы?! Взять, взять, сейчас! – молодого царя уже трясло и лицо его стало серым, а глаза страшными. Князь Пётр Серебряный налил в глиняную чарку немного воды и с поклоном поднёс Ивану. Но остановить приступ уже было невозможно. Направив взгляд куда-то сквозь присутствующих, не смотря он что есть силы схватил чарку. Сосуд тут-же треснул на осколки и кровь рюриковичей вместе с водой обильно окрасила рукав, порты и половик.