Запрещённая к распространению листовка
Дышать тяжело.
Но можно.
Вдох.
Выдох.
Запахи… другие запахи. И выходит, что получилось? Я не в больнице, а… где? Савка? Савка тут? Тут. Его присутствие ощущается более чем ясно, как и недовольство, причина которого мне не понятно. Или это он из-за твари?
Ну да, жуткая была, но мы её одолели.
– И что прикажешь дальше делать? – голос Еремея тих, но недовольство в нём таково, что поёжиться тянет. – Мальчишка того и гляди отойдёт.
– Авось и не отойдёт, – а вот Михаил Иванович весьма даже доволен.
Тварюга он.
Что там сестрица про несчастных козлят говорила? Вот, чую, что у Михаила Ивановича на совести не одно стадо имеется.
– А если нет?
– На всё воля Божья.
Готов поклясться, что этот урод и перекрестился самым благочестивейшим образом.
– Зато выглядит всё более чем достоверно. Зорька оказалась проклятой тварью, которая напала на мальчишек…
Главное же ж ни слова неправды.
– …и несчастным крепко досталось, в чём любой может убедиться собственными, так сказать, глазами. Заодно и мне есть повод задержаться. Расследование учинить надобно, выяснить, когда произошло заражение, сколько на счету сумеречника пострадавших…
– А то ты не знаешь.
Еремей рядом.
От него тянет табаком и травами, и ещё по́том, таким, застарелым, ядрёным даже. Но я лучше этот пот буду нюхать, чем тамошнюю мою стерильную чистоту.
– Знание – это одно, отчётность – другое. Да и твой дружок, пока я тут работаю, не сунется…
И в это охотно верю.
Сургат, верно, бесится, как незнамо кто. Но лезть под руку синоднику? Тем паче, когда объект интереса того и гляди преставится? Овчинка выделки не стоит.
– Тем более ты ему прилично так проблем создал… не опасаешься, что мстить будет?
– Не хватало мне всякого дерьма опасаться.
Вот верю, что Еремей даже сплюнул.
Глаз открыть не могу. Но дышать уже легче, как-то будто бы тело вспоминает, каково это – дышать. А в горле сухо-сухо. Они меня хоть поили? Если так, то мало… надо бы знак подать.
Или не надо?
Хотя… сколько ни отлёживайся, до конца времён не спрячешься. Михаил Иванович точно или видел тень, или понял, что она есть. И теперь не отстанет. Но пока мы тут и втроём только, то… то об открытии своём он не доложил.
Почему?
Не из любви и христианского милосердия, это точно. А значит… значит лежим и слушаем дальше. Внимательно так.
– А денька через два-три и похороним тихонечко… – под Михаилом Ивановичем заскрипел стул. – И после нынешнего ни у кого лишних вопросов не возникнет.
– Так-то оно так, – Еремей вот не спешил радоваться чудесному плану. – Только… а если и вправду помрёт.
– Говорю же, на всё воля Его.
– Не юродствуй.
– Не помрёт, уже вон в себя приходит… лежит, слушает. Хитрый он у тебя. Часом не кровная родня-то?
– Нет.
– Ну да… ну да… воды дать?
Это уже мне. И притворяться, что не понимаю и не слышу, глупо. Да и пить охота. А потому разлепляю с трудом губы и сиплю. Хочу ответить согласием, но из горла будто шипение какое-то вырывается. Но понимают меня правильно. И шершавая рука просовывается под затылок, приподнимая голову, а к губам прижимается холодное горлышко фляги. Воняет травами, и стало быть, не просто вода.
– Вот так, потихонечку, – говорит Михаил Иванович. – По глоточку… не торопись… и не дёргайся, оно сперва всё болеть будет.
– Зараза ты, Мишка… – теперь в голосе Еремея нескрываемое облегчение.
– Не я такой, жизнь такая.
Где-то я уже это слышал.
И фыркаю. И почти давлюсь отваром. Он идёт в нос и вытекает струйками, опаляя слизистую. Я кашляю, захлебываюсь, глотаю. И успокаиваюсь.
Тело и вправду болит.
Каждая мышца.
Каждая кость.