К счастью, банк позволил ему оставить инструменты и машину, поэтому вместо возвращения к наркоте Лиам дал первое объявление в «Нью-Йоркере» и заключил столько контрактов на столярные работы, сколько поместилось в его ежедневнике. После этого с такими же парнями, как Альварес, он ремонтировал загородные дома семь дней в неделю пятьдесят две недели в году.

Тем, кто считает, что ярость снижает производительность, надо было бы принять в расчет все потрясающие вещи, которые создал Лиам Гринвуд за тридцать четыре года жизни. Тогда станет ясно, что и обратный тезис может быть справедливым, а именно: ярость, возможно, является самым продуктивным из всех видов топлива.

Он не помнил, как добрался до машины. Но было уже темно, вдоль подъездной дороги светили фонари. Он различал следы тела, волочившегося по мерзлой слякоти, покрытой опавшей листвой, вплоть до самого дома, выглядевшего теперь как несколько стеклянных кубов, светившихся вдалеке сиянием состоятельности.

Он громко постучал в боковую панель микроавтобуса, чтобы привлечь внимание Альвареса, но ответа не последовало. Стиснув зубы, с дрожью в плечах от напряжения, уже почти без сознания Лиам взгромоздился на водительском сиденье, подтянув руками ноги и кое-как поместив их под рулем. Несмотря на жгучий холод, сидя на этой высоте и опираясь на спинку кресла, он стал чувствовать себя лучше.

– Альварес, ты здесь? – спросил Лиам, по кругу оглядывая багажный отсек машины в зеркало заднего вида. – Альварес?

Ответом ему была тишина.

Какое-то время Лиам сидел без движения, глядя на белый пар, клубившийся у рта, потом зависавший у лобового стекла. Когда к рукам вернулась чувствительность, он порылся в бардачке, но запасной телефон не нашел. Альварес, должно быть, так озверел, когда он выгнал его из дома, что решил позвонить двоюродному брату, чтобы тот отвез его домой, а телефоном расплатился за бензин. Но вместо злости по отношению к Альваресу он испытывал только жалость. Тот был хорошим работником, и Лиам надеялся, что он обретет мир в душе, может быть, в интернет-казино или где-нибудь еще среди опустошенных людей с несбывшимися надеждами.

Стуча зубами от холода, Лиам достал из кармана рабочих штанов ключи от машины и завел двигатель. Бак был наполовину полон, выключать мотор он не стал, и скоро отопители согрели воздух в кабине. Замерзшая на штанинах моча растаяла и впиталась в обивку сиденья. Похоже было на то, что ему самому придется вести машину до больницы. Когда он поймет, что готов, надо будет нажать на педаль газа бейсбольной битой, которая всегда была у него под рукой на тот случай, если, пока он спит, заберутся воры, чтобы украсть инструменты. А если будет слишком трудно, он просто пустит машину на малой скорости по подъездной дороге до автомагистрали. Это, конечно, займет больше времени, но лучше поздно, чем никогда.

– Ты вырос в машине, всю жизнь ездил на ней на работу и теперь здесь же в машине и помираешь, – пробормотал он сам себе и рассмеялся так сильно, что закашлялся. От этого поясницу пронзила внезапная и такая острая боль, что он чуть не отключился. Уиллоу больше нет, подумал он, когда боль немного отступила. Тогда почему даже после всех лет ее небытия он чувствует, что мать может прямо сейчас подъехать к нему сзади на своей «вестфалии» и подтолкнуть? Причем у него нет на этот счет никаких сомнений.

Ее сожрал рак легких. Дурь, ментоловые сигареты и органическое садоводство – в этом была вся Уиллоу. Ездил к ней Лиам, когда она болела? Ездил. Он поехал в Ванкувер, заботился там о ней и облегчал ее страдания. По крайней мере, это он сделал.