Я поднялся и вышел к тропе ведущей к выходу, еще раз оглянулся, осмотрев могилу.

– Прости, Алиса, прости, – побежал в сторону ворот, опустив голову. Затем замедлив и расширив шаг, побрел, растирая пальцами глаза. Почувствовал, что кого-то задел плечом. Словно сознание пронзила молния, какие-то странные отрывки всплыли в голове, ароматы, которых не ощущал ранее, поднял глаза, помотал головой. Показался образ девушки.

– Перед собой смотри, а не на землю, – недовольно оглядела она и направилась в противоположную моей сторону. В руках у нее была охапка сирени, аромат которой оглушал.

Я подбежал, попытался схватить ее за руку, почему-то захотел извиниться, но она резко откинула мою ладонь.

– Прошу прошения, я не нарочно.

Она резко подняла темно-карие с невесомой лукавинкой глаза, сжав недовольно пухлые губы с опущенными уголками, на верхней губе c правой стороны заметил пятнышко, не похожее на родинку, возможно царапина или зарубцевавшийся старый шрам. Темные волосы, вплетенные в косу, прятались под белой косынкой. Румяное лицо тут же окрасилось в исступление.

– Принимаю прощение, но не за что просить, – отвернулась она.

– Девушка, – тут же остановил ее я, – вы из деревни Марьинка?

– А что? – резко повернулась она, и только стоило поднять глаза, всматриваясь в мои, будто проникала в мозг, оголяя душу, я опешил.

– Не подскажете, как пройти в соседнюю, я заблудился.

– Совсем, что ли немощный? Путеводители для кого стоят на перекрестках?

– А, да? Не обратил внимания. Простите, еще раз.

– Слишком много просишь прощения. За грехи вымаливать надо. А не за задетое плечо, – усмехнулась она и отвела взгляд и тут меня отпустило напряжение.

– А как вас зовут?

– Ты что, дяденька, у каждой встречной спрашиваешь? Лучше не лезь в чужую душу, оттуда дороги назад нет.

– Дяденька? Я лишь имя…

– Имя – дверь в душу… – шептала словно не шевеля губами. Приковав внимание к голосу.

– Понял. До свидания, – логика и словарный запас меня покинули.

– Добра тебе… – прошептала она и гордо направилась по тропе.

«Добра тебе» – также и Тихон попрощался.

Я направился к перекрестку и благодаря путеводителю спустя сорок минут оказался на густо рассаженной деревьями улице бабушки. Знакомые домишки стали греть душу, наконец родные места. С ногами, разбитыми в кровь, добрел до ворот дома.

Коснулся ладонью кожи лица, словно тысячи раскаленных игл вонзились в распоротую рану. Тоненькими чешуйками кусочки кожи скатывались в ладони. Сукровица покрыла некогда белое ухоженное лицо. Вошел в калитку. Бабушка развешивала стирку во дворе, усердно вытряхивая каждую простынку. Не стал задерживаться ни секунды на палящем солнце, направился в дом, стянув на крыльце пыльную обувь. Ворвался в темное и прохладное помещение, тут же устремился в ванную, открыв кран, набрал полные ладони воды и тихонько опустил лицо в прохладу.

Хотелось кричать от онемения, затем от жжения, затем снова онемения… Медленно поднял голову и всмотрелся в отражение.

– Господи, обгоревшее лицо, кожа облезла, на шее кровавыми вкраплениями зияли порезы словно от ногтей.

Услышал, как захлопнулась входная.

– Бааааа, – протянул.

– Что-что, – вбежала она торопливо в открытую дверь.

– Лицо обгорело, дай что-нибудь.

– Мозгов, да валерианы настойку, чтобы не истерил.

– Я ртом шевелить не могу.

– Вот и молчи, слушать тебя и желания нет. Вон глаза как прищурил, разжать не можешь.

– Дай мазь, какую-нибудь. Лучше б руку сломал, терпимее было бы.

– Пошли, воду нагрею, хоть искупайся, прядки русые посерели от пыли и грязи. Выросли вроде, а не созрели, – бормоча, что-то под нос, схватила она таз и направилась на кухню, греть воду, по-видимому.