– Лили так радовалась, а я просто… кивнула. Как робот. Она, должно быть, думает, что мне все равно, – с горечью подумала она после разговора.

Чувство вины тяжелым камнем легло на сердце, но оно было каким-то приглушенным, словно доносилось издалека. Эмоциональное онемение становилось всепроникающим. Казалось, только Алекс, с его бездонными страданиями, мог вызвать в ней подобие сильной реакции – но и та была пустой, истощающей, как работа насоса, выкачивающего из нее последние остатки тепла.

– Что со мной не так? – спрашивала она себя, глядя на очередного заплаканного клиента в центре. – Его история ужасна, я должна что-то чувствовать… но там просто… тишина.

– Как будто Алекс забрал все мои чувства, и для других ничего не осталось, – эта мысль пугала ее все сильнее. Серое, безвкусное марево окутывало ее мир, и только общение с Алексом пробивало эту пелену, заменяя ее другим, еще более темным туманом.

Вечер был особенно тяжелым. Алекс позвонил в состоянии глубочайшего кризиса, и Сара несколько часов провела на телефоне, успокаивая, уговаривая, снова и снова погружаясь в чужую беспросветную боль. Когда разговор наконец закончился, она рухнула на диван, чувствуя себя абсолютно опустошенной. В квартире царила тишина, нарушаемая лишь ее собственным прерывистым дыханием.

Именно в этот момент оглушительно зазвонил телефон. На экране высветился номер матери. Сара с трудом подняла трубку.

– Сара… Лили… – голос матери срывался, полный такого ужаса, что у Сары похолодело внутри, несмотря на уже привычное онемение.

Дальше все было как в кошмарном сне. Обрывки фраз, крики, сирены на заднем плане. Автомобильная авария. Лили в критическом состоянии. Сара слушала, ее мозг фиксировал информацию, но эмоции словно отключились. Она машинально задавала какие-то практические вопросы – где, когда, какая больница – ее голос звучал странно спокойно, почти по-деловому.

Потом был еще один звонок, уже из больницы. Короткий, безжалостный, стерильный голос сообщил то, что она отказывалась принимать: Лили умерла. Не приходя в сознание.

Сара медленно опустила трубку. Комната погрузилась в тишину. Она знала, что должна чувствовать. Всепоглощающее горе. Сокрушительную, разрывающую на части печаль. Боль утраты. Любовь к сестре, которая теперь превратилась в агонию. Она знала это умом. Но внутри была лишь ужасающая, бездонная пустота. Ни слезинки. Ни крика. Ничего.

– Лили? Нет. Нет, это не может быть правдой. Этого не происходит, – пронеслась мысль, но она была какой-то плоской, безжизненной. Отрицание без силы отрицания.

Она подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение. Бледное лицо, пустые глаза. Она искала в них хоть намек на то горе, которое должно было ее поглотить, но не находила.

– Я должна плакать. Кричать. Моя сестра умерла. Почему… почему я ничего не чувствую?

Этот диссонанс, эта чудовищная неспособность скорбеть по самому близкому человеку стала для нее новым, еще более глубоким уровнем ужаса. Это был не тот кошмар, где есть слезы и боль. Это был холодный, безмолвный, вакуумный кошмар.

– Алекс… – вспыхнуло в ее сознании зарождающееся, леденящее душу подозрение. – Что со мной произошло?

В этот момент предельного эмоционального испытания работа «Сочувствующей Бездны» обнажилась с безжалостной ясностью. Ее эмпатия, ее способность чувствовать, была украдена. И теперь, когда она была нужнее всего, ее не осталось даже для собственной сестры.

Похороны Лили состоялись через несколько дней. Мрачная, гнетущая атмосфера, наполненная тихими рыданиями, запахом цветов и земли. Сара стояла у гроба, окруженная скорбящими родственниками и друзьями сестры. Она видела их искреннее горе, их заплаканные лица, слышала их срывающиеся от боли прощальные слова. Она была одета в черное, ее лицо было бледным и, как ей казалось, достаточно печальным. Она принимала соболезнования, кивала, что-то отвечала невпопад. Но все это ощущалось как тщательно отрепетированное, пустое представление. Она была актрисой на сцене чужого горя, играющей роль скорбящей сестры.