«Коррекции» в ее квартире становились все более навязчивыми и тотальными. Еда в холодильнике теперь была расставлена строго по размеру и цвету, образуя сложные симметричные композиции. Ее одежда в шкафу сама собой складывалась в идеальные квадраты и прямоугольники. Любой, даже самый незначительный беспорядок, который она случайно создавала – крошки на столе, капля воды на полу, – бесшумно и незаметно «убирался», пока она спала или находилась в другой комнате. Предметы не просто возвращались на свои места – они выстраивались в новые, еще более совершенные симметричные узоры.

Однажды она нашла на своей идеально чистой кухонной столешнице мертвую муху. Это было бы обычным делом, если бы не то, как лежало насекомое: его крылья были тщательно расправлены, лапки расположены в совершенной, почти ритуальной симметрии – крошечное, гротескное подношение невидимому богу порядка.

Ее дом перестал быть ее крепостью. Он превращался в идеально симметричную, стерильную, холодную клетку, где каждый предмет, включая ее саму, казался частью некоего грандиозного, непонятного замысла. Растущая тревога смешивалась со странным, пассивным принятием. Она стала еще более зависимой от шкатулки, чувствуя подобие «спокойствия» или «порядка» только рядом с ней. Ее прежние представления о красоте и уюте исказились, подчиняясь новой, холодной эстетике, которую диктовала ей эта сущность, этот «Симметрист».

– Почему асимметрия теперь ощущается как… физический удар? – спрашивала она себя, закрывая глаза и пытаясь сосредоточиться на работе. Но даже с закрытыми глазами она видела перед собой идеальные, пульсирующие узоры.

– Я должна завершить дизайн, – повторяла она как мантру. – Тогда все будет… сбалансировано. Идеально.

Но в глубине души нарастал ледяной страх: что произойдет, когда дизайн будет завершен? Что станет с ней самой?

Аня работала на пределе своих возможностей, почти не выходя из состояния полутранса. Ее студия, как и вся квартира, превратилась в идеальное, холодное, симметричное святилище ее работы и артефакта, который теперь, казалось, излучал слабое внутреннее свечение. Финальные чертежи особняка Веридиана были почти готовы.

Это был уже не просто дизайн интерьера. Это был план чудовищно сложного, идеально симметричного лабиринта, прекрасного в своей нечеловеческой гармонии, но абсолютно непригодного для жизни. Геометрия пространства искажалась, создавая оптические иллюзии и невозможные фигуры, которые, казалось, бросали вызов законам физики и здравого смысла. Длинные, идеально прямые коридоры уходили в бесконечность, залы сходились и расходились под немыслимыми углами, а потолки и стены покрывали сложнейшие орнаменты, каждый из которых был безупречно симметричен и отражал соседние.

Аня смотрела на свои творения, и ледяной пот прошибал ее. Она с ужасающей ясностью осознала, что это не просто дом. Это «канал», «храм» или, возможно, «ловушка», предназначенная для той самой силы, которая теперь управляла каждым ее движением, каждой ее мыслью.

– Это больше не мой дизайн… не так ли? – прошептала она, ее пальцы застыли над очередным листом. – Это его дизайн.

Внезапный приступ отчаяния и бунта охватил ее. Она должна что-то изменить, внести хотя бы одну незначительную, человеческую асимметрию, чтобы разрушить это ледяное совершенство. Дрожащей рукой она потянулась к карандашу, намереваясь провести кривую, неправильную линию поперек идеально выверенного плана.

Но ее рука не подчинилась. Невидимая сила, жесткая и неумолимая, остановила ее движение. Мысль о нарушении симметрии вызвала в ее голове острую, пульсирующую боль, а перед глазами на мгновение вспыхнуло ужасающее видение – холодное, бесконечное пространство, заполненное застывшими, идеально симметричными формами, среди которых она сама была лишь одной из многих, лишенной воли и движения.