Никаких следов отца, физических, по крайней мере, не было. А с метафизическими ей еще предстояло разобраться. Лиля отложила это на неопределенный срок. Промелькнула осень, налетела зима, завалила снегом дорожки, прочертила в небе следы самолетов, обозначила ели с заснеженными лапами в лесу невероятной красоты, в том лесу, где они с Володей катались на лыжах. Она старательно осваивала технику скатывания по склону озера, но получалось неважно.

– Ты что-нибудь кроме плавания умеешь? – смеялся Володя.

– У меня сил нет, – задыхаясь, ответила она. – Мне зимой всегда так.

– Сегодня обедаем у меня.

Лиля поехала за ним, неловко переставляя лыжные палки. Смущение сковало движения, тело стало непослушным, негибким, чужим. Куда она катится? Эх, яблочко, куда ты котишься? Ко мне в рот попадешь – не воротишься! А вдруг он сделает что-нибудь плохое с ней? Хотя нет, Володя добрый, он готов ее защищать. Но ее обязательно увидят его соседи, старушки, которые вечно сидят на скамейках перед домом и все про всех знают. Пойдут разговоры, приклеят ярлык, назовут коротким и хлестким прозвищем, как одну женщину из соседнего дома, и век не отмоешься. Нет, она не станет подниматься на этаж, только посмотрит, где он живет, и скажет, что срочно надо домой.

Оказалось, Володя жил недалеко от озера, в собственном доме. Никаких скамеек с сидящими на них сплетницами, ни одного прохожего, тишина и лыжня вдоль наезженной колеи. Между двух елочек спряталась незаметная калитка. Лилю встретил, дружелюбно махая хвостом, голодный рыжий пес, которому она потом даст косточку. Он будет смотреть на нее понимающим взглядом, тот пес, оставшийся навсегда безымянным, потому что имена для нее уже тогда ничего не значили, ведь главное было – исходящее от всего живого тепло понимания.

Володя провел ее в дом. Первоначальный восторг, тщательно скрываемый, сменило некоторое разочарование. Планировка дома оставляла желать лучшего: за крыльцом оказался темный коридор, слева находилась холодная веранда, дверь из коридора открывалась в проходную комнату, где стоял холодильник и обеденный стол, висела на вешалке у двери верхняя одежда. Было не очень чисто, но тепло и тихо.

И тогда она поддалась очарованию этого жилища с его спокойствием и солнечным светом. Володя принес две тарелки и нарезал хлеба. Они ели наваристый суп, и ей даже достался кусок мяса на косточке. Потом он помыл тарелки, и сказал: никуда не пойдешь, сейчас каникулы, какие уроки? Давай я покажу тебе мой собственный радиоприемник, я сам его собрал. Не хочешь? Тогда сыграем в шахматы?

Они пошли наверх, и Лиля открыла рот от приятного удивления. Мансарда была обита деревом, мебели было очень мало: железная кровать, стол, полки с радиодеталями, этажерка и комод. Простор и свет – то, что ее всегда притягивало.

– Я сам обивал это, – сказал Володя. – Тебе нравится?

– Да, ответила Лиля. Ей нравилось. Так вот чем он занимался всю осень, вот где пропадал! У него золотые руки, карие глаза и доброе сердце, и он ее не обидит.

Старики-пенсионеры по-прежнему собирались во дворе, в конце лета поддержали вторжение в Чехословакию советских военных. Полгода страна радовалась реформам, но потом все остановилось. Лиля политикой не интересовалась, ее беспокоило здоровье матери, и растущее чувство к Володе.

У них вошло в привычку кататься на лыжах или гулять по лесу, потом обедать, затем играть в шахматы и слушать музыку. Иногда приходил сосед Володи Сашка, и ревниво смотрел, как его друг проигрывает. Ребята собирали цветомузыкальную установку, но однажды, когда Саша ушел, она сказала Володе, что ей это неинтересно и скучно. Это было похоже на первую ссору, он сердито ответил, что больше им заниматься-то нечем. От этих слов она задумалась и приуныла. Действительно, они ведь такие разные, и никаких точек соприкосновения у них нет. Он технарь, учится в нефтяном вузе. Если верить его словам, сейчас взял академический отпуск, а она – чистый гуманитарий, ей чужды цифры и логика, даже в поступках. Соединила их только любовь, как она полагала. Про любовь она читала в одной книжке, контрабандой привезенной из-за границы и отксерокопированную, за что где-то кого-то уволили. В той книге было много такого, что скорее отталкивало, а не привлекало, но книжка ходила по рукам; она досталась маме по недоразумению – все-таки у нее был хороший вкус. Но некоторые физиологические познания это чтиво давало, и теперь Лиля сравнивала ощущения с теорией. От губ, целующих ее, становился тише строгий внутренний голос, цензор, имеющий много ликов, начиная от слухов (какая-то девушка в подоле ребеночка принесла), изучающих взглядов соседки тети Нюры (Здравствуй, деточка, как дела, совсем большая стала, скоро жениха себе найдешь, или нашла уже?) и заканчивая угрозой не поступить в вуз из-за беременности – страшнее этого ничего нельзя было представить. Но от поцелуев родилось то, что скрепило их лучше, чем общность интересов – голос тела, похожий на песню, которую поют двое. И то, что не было развития внешнего, не значило, что во Вселенной не происходит сближения двух галактик, стремящихся одна к другой. И в их молодых – его сильном, ее пока не очень сильном, но гибком и подвижном организме, казалось Лиле, начинаются перемены, вступают в действие грозные силы. Начиналось движение от него, захватывало ее, уносило прочь. Неподвижные, они на самом деле вращались, и мир вокруг них двигался в их ритме, пока еще хаотичном.