Шел 1969 год. Прошли реформы, у мамы стало два выходных дня. Старики- военные пенсионеры все так же иногда собирались под тополем, но теперь говорили тише, с оглядкой. Иногда Меншиков повышал голос, и до Лили, которая сидела на балконе, доносилось его сердитое сопение и словак: Даманский… Брежнев, да я бы сам его… от сына нет вестей, но я-то знаю, что он…

Ему говорил Чекалин, бывший резидент в СШАБ получивший квартиру после выхода в отставку:

–– Самое время писать Андропову, за это ничего не будет, слово даю.

В местной газете, которую мать приносила с работы, чаще всего писали о достижениях на производстве или в колхозах, которых в районе было несколько. Когда пришел новый редактор, характер публикаций поменялся. Видимо, редактор интересовался историей этого района, известного еще с древнейших времен. Появились очерки о природе края, его достопримечательностях. У Лили это пробудило интерес особого свойства.

– О чем ты пишешь? – спросила как-то раз мама.

– Это сказки.

– Вот как?

Мама задумалась, на лице ее можно было прочитать что угодно, кроме радости. Озабоченность, воспоминания? Лиля не знала, как понять самого близкого человека.

– Тебя что-то смущает, мама?

– В каком стиле твои сказки? Ну, я имею в виду, есть сказки про животных, но ты это переросла. Неужели волшебные?

– Это про скатерть-самобранку, что ли? Мама, я тебя умоляю. Кто в наше время, такое голодное, не хочет такой предмет? Но это было бы слишком банально. Мои истории про разных там … а тебе зачем?

– Просто спросила. Не хочешь, не говори. Но судя по тому списку, который ты у меня в библиотеке заказала через межбиблиотечный абонемент, тебя интересует фольклор и мифология. Откуда у моей девочки тяга к фольклору – это же все от крестьянства идет, откуда это в тебе?

– Мамочка, а кто был мой отец? И куда он делся? Может, он и был самым что ни на есть распоследним колхозником, откуда мне знать? Ты же ничего не говоришь, сама-то хоть знаешь, кто он?

Мама так побледнела, что Лиля испугалась, что ей станет плохо.

– Мама, прости, но я имею право знать свою наследственность.

– Давай не сейчас. Узнаешь, дай срок.

Лиля стала подозревать самые страшные вещи. Хотя это могла быть делом случая. Как это она до сих пор не интересовалась маминым прошлым? Дождавшись, когда мать ушла на работу, она стала рыться в ее вещах. Гардероб матери не представлял интереса, трусы и лифчики она видела – они были приличными, хоть и не супер. Колготки мам надевала редко – стоили они дорого, а рвались от малейшей зацепки. Несколько пар новых колготок все же в мамином ящике было, но это, видимо, для концертов, которые изредка случались в Доме Культуры. Советское нижнее белье – лучший способ для ведения целомудренного образа жизни, хотя уже появились талоны в магазины, где можно купить что-то заграничное, импортное. Когда они в школе переодеваются для занятий физкультурой, у некоторых девчонок есть чему позавидовать. Все делают вид, что это в порядке вещей, а сами тайком бросают взгляды: кто как одет. У нее один импортный бюстгальтер есть, мама и купила по талонам, которые дали на работе, и они тогда поехали в универмаг. Эту поездку Лиля никогда не сможет забыть. Что там творилось у входа! Грузины предлагали за входной талон бешеные деньги, толпа при открытии сдавила Лилю так, что она решила: больше никогда и ни за что в такие мероприятия не даст себя затянуть. Но лифчик был хороший, эластичный, телесного цвета, чашечки без швов – не стыдно, как говорится, на людях показаться. А у матери кроме пары красивых платьев ничего не было. Что толку рыться в белье? Может, безделушки расскажут больше – те самые, что дочка настолько привыкла считать мещанскими, что не обращала на них внимания? Фарфоровый мамонтенок, пожалуй, был очень старым. Помнится, были еще статуэтки, но мать их продала – дамы с зонтиками, кажется, очень дорогой фарфор, теперь уже можно только спросить, куда делся. Кажется, пропажа совпала с покупкой печатной машинки. Машинка не из дешевых, такая, пожалуй, стоит как стиральная машина. Как могла она поверить, что эту вещь мама стащила с работы? А ведь именно так и она решила. Все воруют, все стали «несунами» – если есть что унести с работы, считается глупостью не взять. Но причислить сюда маму только потому, что все так делают, было подлостью. Лиля ужа знала тайную власть книг над человеком, их читающим. Текст имеет свои законы, и каждая буковка изменяет внутренний мир читающего. В сущности, чтение – это лечение, вот почему оно так популярно. Им лечатся от невыносимой жизни, от однообразия, от любого горя. А мама работала с книгами, приходя с работы, она приносила особый настрой, тени книжных героев, голоса авторов, настроения читателей. Запах книг будоражил воображение. Лиля нюхала корешки старых изданий, закрыв глаза – запах обложки был сухим, с пыльным налетом, ни с чем другим не сравнимый. А с вечностью, дремавшей между страниц, был особый разговор. Вечность открывала заспанные глаза и отвечала на вопросы, рассказывала, сколько глаз пробегало эти строки, сколько рук осторожно или небрежно – о последнем свидетельствовали помятости, зацепки, загнутые кощунственным образом уголки – прикасались к страницам. Между ними можно было найти пылинки, соринки, былинки, волоски, цветочные лепестки, а более научный анализ тоже дал бы массу интересного – мужчина или женщина оставили отпечаток пальца, и сколько лет было этому человеку. А что уж говорить о содержании! В библиотеке сохранились букинистические издания популярной литературы – свидетельства того, как медленно наука продвигалась к всеобщему признанию, сколько ложных теорий кануло в забвение.