– Что обижаться сегодня неразумно. Помилуйте, графиня, положение у вас тяжелое. Если король решительно держит сторону Шуазелей, если он поддается влиянию дофины, если он так открыто вам перечит, это означает…

– Что же?

– Что вам следует держаться еще любезнее, чем обычно, графиня. Я знаю, это невозможно, но, в конце концов, от вас сейчас и требуется невозможное; значит, совершите его!

Графиня призадумалась.

– Вообразите, – продолжал герцог, – что, если король усвоит себе немецкие нравы?

– И вступит на стезю добродетели! – в ужасе воскликнул Жан.

– Кто знает, графиня, – изрек Ришелье, – в новизне есть своя прелесть.

– Ну, в это мне не верится, – с сомнением в голосе откликнулась графиня.

– Чего в жизни не бывает, сударыня; говорят, знаете, сам дьявол на старости лет пошел в отшельники… Итак, выказывать обиду не следует.

– Не следует, – подтвердил Жан.

– Но я задыхаюсь от ярости!

– Охотно верю, черт возьми! Задыхайтесь, графиня, но пускай король, то есть господин де Шуазель, этого не замечает; при нас можете задыхаться, а при них дышите как ни в чем не бывало.

– И мне лучше поехать на охоту?

– Это будет прекрасный ход.

– А вы, герцог, поедете?

– А как же! Даже если мне придется бежать за всеми на четвереньках!

– В таком случае поезжайте в моей карете! – воскликнула графиня, любопытствуя взглянуть, какую мину скорчит ее союзник.

– Графиня, – отвечал герцог, пряча досаду под маской жеманства, – для меня это такая честь…

– Что вы от нее отказываетесь?

– Я? Боже меня сохрани!

– А вы не боитесь себя скомпрометировать?

– Я не хотел бы этого.

– И вы еще смеете сами в этом сознаваться!

– Графиня, графиня! Господин Шуазель вовек мне не простит.

– Значит, вы уже в такой тесной дружбе с господином де Шуазелем?

– Графиня, графиня! Это рассорит меня с ее высочеством дофиной.

– Значит, вы предпочитаете, чтобы каждый из нас вел войну поодиночке, но уже и плодами победы пользовался один? Еще не поздно. Вы еще ничем себя не запятнали, и союз наш легко расторгнуть.

– Плохо же вы меня знаете, графиня, – отвечал герцог, целуя ей руку. – Вы видели, колебался ли я в тот день, когда вы представлялись ко двору и надо было найти для вас платье, парикмахера, карету. Знайте же, что нынче я буду раздумывать не больше, чем в тот раз. Да, я храбрее, чем вы полагаете, графиня.

– Значит, мы условились. Поедем на охоту вдвоем, для меня это будет удобный предлог ни на кого не смотреть, никого не слушать и ни с кем не говорить.

– Даже с королем?

– Напротив, я наговорю ему любезностей, от которых он придет в отчаяние.

– Превосходно! Это будет отменный удар!

– А вы, Жан, что там делаете? Ну-ка, высуньтесь из подушек, друг мой, а то вы совсем себя под ними похоронили.

– Что я делаю? Вы хотели бы это узнать?

– Да, быть может, это нам зачем-нибудь пригодится…

– Ну что ж, я полагаю…

– Вы полагаете?..

– Что сейчас все куплетисты в столице и провинции воспевают нас на все мыслимые мотивчики; что «Кухмистерские ведомости» крошат нас, как начинку для пирога; что «Газетчик в кирасе» целится прямо в нас, благо на нас нет кирасы; что «Наблюдатель» наблюдает за нами во все глаза; одним словом, завтра участь наша будет столь плачевна, что вызовет жалость у самого Шуазеля.

– Ваш вывод?.. – осведомился герцог.

– Вывод такой, что поеду-ка я в Париж и накуплю там корпии да бальзаму, чтобы было чем залечивать наши раны. Дайте мне денег, сестричка.

– Сколько? – спросила графиня.

– Сущий пустяк, две-три сотни луидоров.

– Видите, герцог, – обратилась графиня к Ришелье, – вот я уже несу военные издержки.

– В начале похода всегда так, графиня: сейте нынче, пожнете завтра.