За шпинатом следовал сладкий пирог с чаем. Вдруг Розарио перешла на объект, к которому мы не были подготовлены, и не ожидали:

– Мне нравится, эээ… делать любовь, когда мужчина сзади, – растягивая слова, как обычно бесстрастно, – а как вам?

Я вскочила и направилась в принадлежащую ей открытую спаленку, смежную с кухней-столовой, бормоча на ходу «надо посмотреть…» (имея в виду картины), и слышала спиной краткий ответ Тоби:

– А мне, тётя Розарио, восемнадцать лет*.

(*в США возраст совершеннолетия – 21 год)

Розарио, кажется, смутилась, однако не обиделась. Картины в спаленке: тот самый павлин, крупные четырёхлепестковые цветы, и ещё, группа сидящих обнажённых девушек с маленькими головками, массивными задами и огромными ступнями. Розарио:

– Это я первая придумала так изображать их, эээ… в перспективе.

О том что подобное искажение в перспективе было бы оправдано если бы девицы лежали ногами вперёд – как говорится, а эти «ню» у неё сидели, возражать не имело смысла.

Я уже тогда успела заметить, Розарио не способна на участие в диалоге, и сказанное собеседником обычно просто пропускает мимо ушей. – Возможно, комплекс? Тем не менее, мы подружились.

***

Она пришла в галерею, принесла последние новости: получила добро от Салона Независимых, готовилась к участию в грядущей выставке, и хоть ещё только готовилась, говорила об этом как бывалый член и участник. О Пако, танцовщике танго: недавно он позвонил, стал со слезами жаловаться на его гёрлфренд, она, Розарио, утешала его словами: «Забудь её, Пако, иди к маме», имея в виду себя, он пришёл, она его покормила, и они делали любовь, кхахаха. Я заметила: когда она смеётся или даже улыбается, можно видеть все тридцать два крупных зуба – такая широкая улыбка, которую, однако, ввиду неподвижности чёрных глаз, хочется назвать оскалом.

Но мы друзья. Вот, позвонила, пригласила меня – без Тоби, одну меня, она теперь приглашает только меня – к ней на ужин. Я не хотела, но почему-то согласилась. Она встречает меня у выхода из метро, и мы, оказывается, идём покупать продукты для этого самого ужина. Она впереди, я плетусь за ней. В магазине она долго стоит перед каждой полкой каждого отдела, разглядывает, щупает, читает этикетки: «Я ем, эээ… только органическое!» Наконец, набрала, заплатила из одного кошелька бумажками, из другого мелочью, выходим, она снова впереди… Дома тот самый грек, в прошлом бойфренд: невысокий, голубоглазый, приятной наружности, похож на Сергея Есенина. Зовут Кристоф, певец. Мы обмениваемся несколькими фразами, пока Розарио возится у конфорки. Неглупый. Ушёл. Розарио: «Петь… э-э, в баре». В этом баре они и познакомились пару лет назад. Он пел, она пила. В перерыве подошла к нему, вручила розу и бумажку с номером своего телефона и приглашением. Он перебрался к ней, и они стали «парой», то есть бойфренд и гёрлфренд. У неё были от него выкидыши, два. Потом она предложила ему остаться на положении квартиранта, просто платить за занимаемую комнатку. После занятий «любовью» – с Пако или с каким-либо другим мужчиной (Я: «Как, с другим?..») – Кристоф моет ей ноги, кха, кха, кха. Застенчивая, забитая скромница и простушка, какой она мне показалась в самом начале, перевоплощалась в какую-то непредсказуемую и непутёвую дикарку.

И всё же мы оставались друзьями. Я находила её интересным художником.

2000. Заметно поменялся её живописный стиль, вернее сказать, объект изображения. Были записаны цветы и павлины, уступив пространство холста кровоточащим фруктам в разрезе, змееподобным растениям. Долго работала над профилем курящей девушки – по памяти, или «по воображению», так здесь говорят. У неё, как у всех латиноамериканцев, неловкий, угловатый рисунок, зато сладострастие цвета и гениальный переход от холодного цвета к горячему. Объём цветом.