– Не достанете, – говорю я.

И олицетворяю, естественно, всю жестокость человеческого мира.

«Штоб ты шмякнулась», – шипят гуси при виде меня.

А потом сразу опять – нос в сетку и следить за гусятами: «Щастье наше, пощупать бы».

Однажды утром пришла к гусям и увидела: гусенок лежит на животе, задние ноги вытянуты назад коленками, как у кузнечика. Будто вывернуты или сломаны. Я подняла страдальца – неестественно прямые ноги не двигались. Принесла домой, положила на мягкий диванчик – пусть помирает в уюте и комфорте, бедняга. Когда я зашла в комнату через пять минут, гусенка на диване уже не было. Я представила, как он сполз с диванчика и на сломанных ногах, отталкиваясь зародышками крыльев, ползет по полу в поисках убежища: «Не дамся живым, проклятые фашисты».

Гусенок был найден сидящим в углу на собственных, уже согнутых ногах. Я посадила его в коробку, я даже затопила ему печку, чтобы согреть ревматоидные суставы. Всю ночь меня мучали кошмары об эпидемии среди гусят. В шесть утра гусенок уже стоял в коробке столбиком, при виде меня зашипел. Открытие: гусята шипят. Это как на маленькую-маленькую конфорочку поставить малюсенький чайник, и он так тихонько закипел и плюется: «пс-пс-пс».

Был выпущен на свободу, побежал к своим, подкидывая здоровые ноги.

– Вот же поросенок! – сказала я.

«Вот же удачно переждал дождь в тылу врага», – подумал гусенок.

Одно холодное лето оказалось несчастливым для выведения гусят. Сначала они рождались несколько дней, а главное – ночей. Я ходила в полусне, полуголая, с гнездом на голове – что отдельный шок и для гусей, и для соседей, – и вынимала гусят из-под гусыни, чтобы та их не задавила. Гусыня сидела намертво, сжав лапки, и в результате троих все же придавила своим мягким, дебелым телом насмерть. Когда я пришла за гусятами в третью ночь, пролетающие мимо совы приняли меня за свою (да, видимо, все же прическа) и спросили дорогу в лес. Я показала. И все это на фоне ненависти гусыни-матери, которая записала меня в пожиратели детей и шипела при виде меня так, будто в голове у нее не гусиные мозги, а раскаленный утюг.

Потом я отдала гусят гусыне и думала, что заживу спокойно. Но холод, дожди… слабые гусята стали вымирать небольшими партиями – сразу нас покинули четверо, еще один тоже не жилец, сидит в коробке, ест за троих, но не стоит на ногах. Падает, как неваляшка. Если отправить его к братьям-сестрам, его ждет уж точно неминуемая смерть, а тут, в коробке, еще слегка минуемая. Да-да, своими глазами наблюдала, как гусыня-мать вставала на него перепончатой лапищей и замирала в мыслях о своем, о птичьем. Ну мало ли кто здесь валяется – не убегает, значит, неживой. Мы даже возили его к ветеринару. Ветеринар прощупал пищащее тело, удостоверился, что ноги целы, а фуа-гра на месте, и завел речь о погоде. Непробиваемые люди абсолютно тут живут, чудовищные.

В общем, эти милые желтые комочки застряли у меня в горле. Все тринадцать. И один поперек.

Конечно, гусята, особенно подросшие, – это немного хлопотно. Холден Колфилд, помнится, говорил, что его мечта жизни – ловить ребятишек, играющих в огромном поле над пропастью. «Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи». У меня никогда не было мечты ловить гусят, отбившихся от стада, потерявшихся, застрявших в дырах забора, провалившихся в крапиву и вопящих. Как-то иначе, знаете ли, я представляла свою жизнь. Но теперь я ловлю их и несу к родителям: «Вот ваши ребятишки, держите, они чуть не сорвались». Эта деревенская жизнь с гусями хочешь не хочешь делает тебя философом, так ее и эдак!