Физический недостаток финикиянин компенсировал толстыми золотыми перстнями. Блеск благородного металла заглушал досаду, которую он испытывал каждый раз, когда пальцы его не слушались. Да и самоцветы – светлый берилл и коричневый опал как нельзя лучше подходили к его гетерохромным глазам – серому и карему.

Табнит был жестоким, своевольным, черствым к чужим страданиям человеком. Он с твердой уверенностью полагал, что совесть – не телесный орган, а значит, болеть не может.

Именно таким Геродот и прочитал собеседника.

– Мне без разницы, – ровным тоном произнес финикиянин. – Но раз пришел, говори первым.

– Кто поставляет в Пелусий библос? – напрямик спросил Геродот.

– Тебе зачем? – вопрос Табнита прозвучал спокойно.

В ответе гостя, наоборот, ключом била показная уверенность:

– Я фортегесий афинского Буле… Мне поручено найти поставщиков библоса в Афины.

Финикиянин продолжал выдерживать тон:

– Тогда тебе надо в Библ.

– Там дороже. – Геродот произнес эти слова тоном учителя, который говорит с глуповатым учеником.

Табнит сохранил хладнокровие и на этот раз:

– Ни один египетский купец не согласится на прямые поставки в Афины.

– Это почему? – с деланным удивлением спросил галикарнасец.

Ему было прекрасно известно, что финикияне подмяли под себя вывоз папируса из Египта. Пройдя через руки посредников, ходовой товар из Пелусия оседает в эмпориях финикийского Библа, а уже оттуда доставляется во все порты ойкумены купеческими кораблями.

Финикияне зубами вцепились в торговлю папирусом. На полученную от его перепродажи прибыль разбогатела не одна купеческая семья как в Пелусии, так и в Библе. Сопоставимую прибыль приносила только торговля строевым лесом, стеклом, да еще окрашенными в пурпур тканями.

Однако в крупных городах Финикии – Библе, Тире и Сидоне – свободных мест в цепочке купеческих связей давно нет. Об этом галикарнасца предостерегал Перикл.

Табнит снова потянулся к кубку из горного хрусталя.

Сделав глоток, демонстративно прополоскал рот вином, потом сдержанно бросил:

– Потому что я за это привяжу его к стулу в эмпории… Сначала вырву ногти. А потом отрежу яйца тупым лезвием и вывешу из окна, чтобы их склевали чайки.

В груди Геродота нарастало глухое раздражение. Высказанное равнодушным тоном зверство в обычной обстановке его бы смутило. Но после такого количества пива…

Одурманенное хмельным напитком сознание отказывалось признавать очевидный факт – слишком большие деньги крутятся в торговле библосом, и слишком ревностно финикияне оберегают источник своего баснословного дохода от чужестранцев.

Ему стало понятно, что разговора не получается. И это его только взбесило. Но нарываться на конфликт ему сейчас нельзя. Если даже у персидских властей Пелусия к нему возникнут вопросы, очень важно сослаться на этот разговор с главой финикийских торговых посредников.

Пора было уходить.

– Жаль, – сказал он со злостью в голосе.

Затем развернулся и покинул андрон.

По дороге к своему причалу Геродот привычно пересчитал пятидесятивесельные пентеконтеры с фаравахаром[59] на вымпелах. Грозные боевые корабли финикийской флотилии под персидским флагом замерли в порту, словно гончие псы возле ног хозяина перед началом охоты. Спокойные, но готовые в любой момент понестись вперед по его приказу.

Заметил он и несколько пришвартованных грузовых гиппосов, которые были нагружены амфорами, мешками с зерном, связками вяленой рыбы, а также перетянутыми бечевой кипами сена. Флотилия явно готовилась к дальнему походу, причем в составе войска точно есть кавалерия.

Лемб Харисия, как отдыхающий в стойле конь, прижался скулой к заросшим зеленью каменным квадрам. Геродот окинул его цепким взглядом. На полубаке царит тишина, сходни не спущены, вымпел не поднят.