Шумно выдохнув, он улыбнулся:
– Пусть так! Зато живы!
И с размаху хлопнул стоявшего рядом Геродота по плечу.
Вскоре среди скал действительно показался белый портик святилища. Со всех сторон к самому восточному египетскому порту приближались большие морские корабли.
Одни под парусом, другие на весельном ходу. Между мысом и молом сновали знакомые галикарнасцу лодки – остроносые барисы, нуггары с косым треугольным парусом, плоты из связок папируса…
Так же, как и год назад в Канобе, люди с кожей цвета оливкового масла надрывали горло, пытаясь продать истощенным за долгий переход морякам свежую питьевую воду и еду.
У Геродота защемило сердце. Ему казалось невероятным, что судьба снова забросила его в страну гигантских пирамид, островерхих обелисков, покрытых иероглифами и барельефами пилонов, таинственных храмов, мрачных погребальных мастаб… Страну испепеляющего летнего зноя.
«Тасуэи… – с тоской подумал он. – Где ты, моя зеленоглазая жрица?»
А потом сам себе ответил: «Неважно… Все равно нам не суждено встретиться».
Глава 2
452-й год до н. э.
Пелусий, Аскалон[53], Ака[54], Тир
Причалив в торговой части порта, Харисий объявил день отдыха.
После измотавшего и корабль, и команду шторма ясное безоблачное небо над головой казалось даром богов, а возможность ходить по устойчивой под ногами земле доставляла телу физическую радость.
Путники сразу направились к портовому рынку. Истосковавшиеся по горячей еде эллины первым делом отыскали съестные ряды. От исходившего из этой части рынка вкусного запаха у Геродота засосало под ложечкой.
Харисий оставил без внимания зелень, фрукты и орехи. Этим добром не насытишься, а овощи так еще и сварить надо. Зато смело направился к мясному ряду, где в тени навесов из листьев пальмы дум с крюков свисали тушки освежёванных зайцев, копченые свиные головы, окорока, бараньи ребра, ощипанная птица…
Стоило матросам увидеть стоявший на огне котел, от которого исходил сильный чесночный дух, как они заявили, что тушенные с бараниной бобы – это предел мечтаний, поэтому дальше можно не искать.
Для себя и двух друзей Геродот потратился на жареного в углях гуся. Продавец вытащил покрытую горячим пеплом, подернутую дымком тушку из кострища палочками, а затем изрубил ее на куски мясницким топором на плахе.
Приняв от египтянина завернутую в пальмовые листья и ароматно пахнущую снедь, галикарнасец пошел на запах горелого зерна. Через несколько шагов он увидел усеченный глиняный конус высотой в пару локтей, из вершины которого, словно из жерла вулкана, вырывались языки пламени. В черном дыму хороводом кружились искры. К закопченным бокам очага белыми и коричневыми наростами прилипли булки.
Пекарь месил тесто в терракотовом чане, в то время как рядом с очагом рабыня растирала зерно. Совсем молодая эфиопка, почти девчонка, в одной набедренной повязке стояла на коленях перед каменной ступой, толкая взад-вперед прямоугольный кусок известняка.
Скрученная в жгут на поясе и между ног ткань полностью открывала упругие ягодицы. Черное тело лоснилось, с шеи между торчащих холмиков грудей стекала струйка пота.
Кожа на гладко обритой голове рабыни бугрилась шрамами, однако ритуальное уродство не показалось галикарнасцу безобразным. Белые зубы закусили фиолетовую губу от напряжения.
Эфиопка двигалась с грацией пантеры. Геродот поймал себя на мысли о том, что ему нравится смотреть на девчонку. Он вдруг представил себя стоящим за ее бедрами на коленях и почувствовал, как тело привычно отозвалось…
Усилием воли прогнав наваждение, галикарнасец повернулся к пекарю, чтобы купить хлеба. Но когда узнал цену, то досадливо скривился, а потом показал рукой на остывшее кострище, зная по опыту, что испеченные в золе лепешки стоят дешевле.