– Нет, Александр Николаевич, извините, я пить больше не хочу. Мне бы тетрадь, ручку – тьфу ты! – и чернила. Постараюсь что-то вспомнить для вашей пользы.

– Это похвально, молодой человек! – Энгельгардт был явно раз моему предложению. – Вот вам принадлежности. Они всегда будут вас ждать на этом столе. Я даже свой кабинет для этого запирать не буду, заходите сюда, когда у вас появятся новые идеи.

К этим словам он будто готовился заранее и быстро вытащил из шкафа огромную чистую тетрадь, ручку с металлическим пером и поставил на стол маленькую баночку-чернильницу.

Я посмотрел на письменные принадлежности и буквально выдавил:

– Вы только не смейтесь, но этим я писать не умею. У нас в обиходе только не придуманные ещё в вашем времени шариковые ручки. А все работы в институте я и вовсе печатал кнопками на клавиатуре компьютера, ну – как на печатной машинке. У меня рекорд, двести пятьдесят знаков в минуту!

Я поднял голову. Но Александр Николаевич смотрел на меня как на дебила.

– Ничего, я попытаюсь, писать чернилами. – Пришлось выдавить мне из себя. – Не беспокойтесь, пожалуйста, я постараюсь.

Следующий час я практиковался в письменности прошлых веков и это был, конечно, треш. Чернила, то и дело норовили капнуть в неположенном месте, а острое металлическое перо безжалостно царапало бумагу. Пока мне удалось хоть немного освоиться с ним, я успел усеять кляксами несколько страниц и даже проткнуть лист.

Уже через двадцать минут у меня стали ужасно болеть пальцы. Вспомнились школьные диктанты, боже, как я их ненавидел…

Энгельгардт, уходивший куда-то, успел вернуться и был очень удивлён тем, что я совсем не использую «i», употребляя везде «и», а ещё у меня нет привычной им буквы «ять».

– К тому же вы очень странно строите предложения и фразы, молодой человек, – сказал он мне, внимательно разглядывая написанное. При этом он прекрасно читал и понимал мой кривой почерк.

Я объяснил, что эти буквы давно утратили смысл и были упразднены после свержения царя, а стиль письма…

– Ну так я привык.

– Буквы ваши понять ещё можно, но пишете вы так же безграмотно, как наш деревенский староста Иван! – смеясь воскликнул он. – «-Ться» и «-тся»! Вас разве не учили? А по каллиграфии я поставил бы вам просто кол!

Я, конечно, постарался оправдываться тем, что в наше время уже нет надобности зубрить все правила, потому что за нас думает компьютер, есть «Т9» [7] и самоисправление текста при печати. Но Александр Николаевич, живший почти на сто пятьдесят лет раньше меня, снова посмотрел на меня как на идиота, тем самым уронив мою самооценку теперь уже ниже плинтуса.

– Ну-с, не буду докучать вам, работайте дальше, а я пойду, займусь делом, – насмешливо проговорил он и вышел из кабинета.

Я остался один на один с тетрадью, которую уже люто ненавидел!

Сижу, как дурак, с трудом рожаю новые мысли и формулы из своей головы, которую считал «тру-прокаченной»!

Получались одни слёзы и наверняка совершенно не нужный Энгельгардту мусор.

С горем пополам вспомнил теорему Пифагора. Из математики дискриминант. Из физики несколько формул, обязательный E=MC2.[8]

К примеру: пастеризация, о которой Энгельгардт прекрасно знает и без меня. Однократное нагревание продукта… Кажется, до шестидесяти или восьмидесяти градусов. Чёрт! Не помню, а продолжительность процедуры – и подавно.

Чего ни коснись, получалось, что я знал только верхушки и названия, но ни формул, ни схем точно изобразить не мог, потому писал практически полную ересь.

Вечером, просмотрев мои записи, хозяин расстроено покачал головой:

– М-да… Ну что тут скажешь? Много новых, незнакомых слов, формул, вот тут, кстати, у вас ошибочка, эту вещь я прекрасно знаю. Опять же, формулы есть, но никаких подробностей к ним вы не даёте. Как же мне это разгадать?