Те, кто держал сбережения «на чёрный день», в миг остались с пустотой, и дед был одним из них.

В кастрюлях его – не богатство. А вся суть. Бессмысленное сбережение, когда вокруг рушилось всё. И даже тогда – не отдал. Ни капли. Ни куска. Просто сидел на них, как наседка на мёртвых яйцах.

Смотреть на эти вёдра было противно. Вроде бы бумага, а ощущение – будто в этих деньгах вся тухлая суть его характера: скрытность, алчность, страх, нежелание делиться. Пусть лучше сгорит, но чтобы – никому.

Я тогда не поняла, но теперь понимаю: бабушка ведь жила с этим всю жизнь. Всё видела. Не в рассказах, а вживую. И, наверное, это был единственный способ не сломаться – отстраниться. Превратить боль в привычку. Пережить – это тоже способ памяти, только без слов.

Тётя Люба ушла из жизни с тем же диагнозом, что и её мать. Всё повторилось, будто по кругу. Только если бабушка просто «перестала быть собой» – медленно, без слов, – то у Любы был инсульт. Работала в огороде, упала. Нашёл её муж.

Муж – бывший военный, подробностей я не знаю. Потом – тракторист в колхозе, одеколон, чистые рубашки. Даже в грязи и пыли – всё выглажено. Для деревни он был почти денди. Не могу сказать, что он был плохим. Но он всегда ставил себя на первое место.

Когда Люба лежала на земле, он позвонил сыну. Сын сказал: «Звони в скорую». А отец в ответ: «Не буду. У неё ноги грязные». Какие, блин, Ноги. У человека инсульт, а он – стыдится. Стыд оказался сильнее страха. Стыд – важнее жизни. А помыть ноги жене самому – это уже за гранью. Не по-мужски, не по статусу. Проще ничего не делать. Отстраниться. Пусть само как-нибудь.

Скорая приехала позже. Любу парализовало, она немного восстановилась, но вскоре начала терять память. Я приезжала к ней с Владой в 2017-м году. Всё то же, что было с бабушкой. Только медленнее. Как будто включился один и тот же сценарий, только с разными актёрами. Семейная карма, наследственность, накопленный стресс – называй как хочешь. Но это не случайность. Это повтор. Как будто что-то не прожитое передаётся дальше, пока кто-то не остановится и не увидит.

Самое страшное во всём произошедшем – тишина. Не было трагедии наружу. Не было слёз. Всё происходило буднично. Словно все всё уже знали заранее.

В реальной – постоянной – жизни из всех бабушек и дедушек рядом была только Ксения Ивановна. Остальные жили в деревнях: мамины – в России, папины – в Украине. Мы иногда ездили к ним на машине, всей семьёй. Я помню эти поездки: взрослые пили самогон, много ели, громко разговаривали, ругались.

Они были одновременно весёлыми и напряжёнными. Детская память оставила ощущение, что взрослая жизнь – это шум, алкоголь, неразбериха, где в любой момент может стать страшно.

Из всех взрослых, с кем я чувствовала спокойствие, только Ксения Ивановна была рядом как настоящий оплот. Она не была мне родной бабушкой – она была сестрой моего деда, но именно с ней появилось первое ощущение уюта. Она и стала для меня «бабушкой» – по сути, а не по крови.

Корни и ощущение разрыва… Отсутствие большой стабильной семьи рядом могло сформировать у меня внутреннюю установку: полагаться на себя безопаснее, чем на других. Это не было осознанным выбором – просто в моей реальности никто не нёс меня на руках. Алкоголь, крики, противоречия, которые я наблюдала у взрослых, рано показали: близость – это не всегда про тепло. Иногда она может быть опасной. Наверное, поэтому мне трудно было впускать людей глубоко в сердце.

И на этом фоне бабушка Ксения стала тихой гаванью. С ней не надо было бояться. С ней просто было спокойно. Возможно, именно это потом легло в основу моего стремления создавать уют и тепло вокруг себя – как способ восстановить то, чего не хватило в детстве. Бабушка Ксения – остров уюта.