Понятно, что на трассе во время движения головоломную теорему доказать не удастся, надо следить за дорогой, маневрировать, держать скорость, отвлекаться нельзя. Колыванов готов был пожертвовать отдыхом и на стоянке задержаться в кабине или уединиться где-нибудь на природе, чтобы никто не мешал. Он даже приготовил лист бумаги и карандаш, как вдруг узнал ненароком, что опоздал, кто-то его опередил, теорему уже доказали.

– Это надо же! – разочарованно посетовал и обескураженно разочаровался внутренний голос, раздосадованный неожиданным обстоятельством. – Сто лет не могли доказать, а стоило нам взяться, и на тебе!

Что за оговорки, хватит суесловить и гнать волну, пора угомониться и прислушаться. Как говорится, слава тебе, тетерев, что ноги мохнаты! Никто не утаивает, не скрывает, молодой учёный по фамилии Перельман, что в переводе с языка идиш означает жемчужный человек, и происходит, по всей видимости и скорее всего, от торговца жемчугом, с детства проявил редкие способности в математике, усидчивым образом потел в одиночку, жил аскетом, во всём себе отказывал, питался кое-как, сидел на хлебе и кефире, в терпеливой манере потратил ни много, ни мало лет семь или восемь, да и решил, в конце концов, проклятую задачу, постиг и доказал непостижимую и недоказуемую теорему Пуанкаре. Со своей стороны, Григорий Перельман ничего о Василии Колыванове не знал, слыхом не слыхивал – ни сном, ни духом, если быть точным. А впрочем, как и шофёр о Перельмане ни ухом, ни рылом. Оба не подозревали о существовании друг друга и о посягательстве каждого из них на теорему Пуанкаре. Ни тот, ни другой о своих пристрастиях, предпочтениях, приоритетах ни с кем не делились, в известность не ставили, вслух не произносили.

– Опоздал! – с горечью подумал Колыванов, но как человек прямой, буквально рыцарь чести, обиду не таил, претензий не выдвигал, обвинений не предъявлял, отнёсся к математику с должным уважением.

Кто бы сомневался, на автобазе, естественно, все радовались достижениям отечественной науки, единственное, никто не брал в толк, не мог уразуметь, по какой причине Григорий отказался от заслуженной награды. Все в недоумении пожимали плечами, качали головами, всплескивали руками – и шофёры, и слесари, и электрики, и диспетчеры, и бухгалтеры, и администрация, и снабженцы.

– Видно, не знал, куда потратить, – предположили одни, а другие высказывались в противоречивом духе:

– Отписал бы нам, мы знаем.

И что тут скажешь, приходилось Колыванову терпеливо всем разъяснять, разжёвывать, растолковывать и проливать свет на существенные обстоятельства: дескать, человек вообще и гений в частности живут по своему разумению, по своему усмотрению, по своему измрению и своим законам, шальные деньги вторгнутся, помешают, изменят привычный ход и образ жизни, да и приставать будут все, кому не лень.

Тем не менее и однако, узнав, что теорема доказана, Колыванов порадовался за Григория и большую науку, но огорчился за себя и автобазу, расстроился, руки опустились, настроение упало, он повесил нос, за другие неразрешимые задачи браться не стал – чурался.

– Потратишь время, оторвёшь его от семьи, а потом окажется, что твою задачу уже кто-то решил, – с досадой и сожалением заметил внутренний голос, Колыванов спорить с ним не стал, кротко согласился, смиренно покорился, но с той поры ревниво наблюдал и отслеживал, не решил ли кто другую задачу тысячелетия. Иногда его посещала непрошенная мысль, а стоит ли доказывать теорему, которую нельзя доказать, решать неподъёмную задачу, у которой нет решения, но он гнал сомнения прочь, потому как под лежачий камень вода не течёт, и если не браться за безнадёжную, безумную, безрассудную затею, остановятся прогресс и общее развитие человечества.