Престон откинулся на спинку кресла, подняв бокал и заметил, что вино оставило на стекле следы, похожие на кровавые отпечатки – странный контраст с безупречной чистотой всего вокруг. Он сделал глоток, ощущая, как терпковатый вкус растекается по языку, и снова погрузился в чтение. Страница за страницей он тонул в ее мире, где каждое слово было пропитано чем-то неуловимо знакомым, как запах, который невозможно вспомнить, но невозможно забыть. Время от времени он проводил ладонью по лицу, как бы стирая усталость, но не мог оторваться – текст держал его крепче, чем любая физическая сила.

И где-то в глубине души, в том месте, которое он давно запер на ключ, что-то шевельнулось. Это было похоже на пробуждение – странное, почти забытое ощущение, как будто давно молчавший детектор вдруг зафиксировал частицу, которой не должно было быть.

С последним глотком его рука снова потянулась к красной ручке. На этот раз он писал дольше, тщательнее, будто ведя безмолвный диалог с автором, которого никогда не видел по-настоящему. Слова ложились на поля гуще, образуя сложные узоры – может быть, шифр, который могла бы понять только сама Амели. А за окном, за тонированными стеклами, город продолжал жить своей жизнью, не подозревая, что в этой стерильной квартире происходит что-то важное – критическая точка, за которой уже не будет возврата.

Утро. Десять часов. Офис издательства «Black Quill Press» постепенно оживал, наполняясь тем особенным хаосом, который предшествует настоящей работе. Мягкий свет из высоких окон заливал пространство, смешиваясь с мерцанием экранов и тихим гулом разговоров – где-то обсуждали последние правки, где-то спорили о шрифтах, а в углу кто-то отчаянно пытался оживить принтер, который упорно жевал очередной важный документ. Кто-то пил кофе из огромных керамических кружек, оставляя на столе темные кольца, похожие на годичные кольца деревьев – только вместо лет здесь были часы, проведенные за работой. Кто-то перекусывал круассанами, рассыпая хрустящие крошки на клавиатуры с таким безразличием, будто это был особый ритуал посвящения в издательское дело. А кто-то торопливо листал свежие макеты, сверяя их с пометками в блокнотах – эти пометки, кстати, выглядели так, словно их оставил не редактор, а взбешенный криптограф, пытающийся зашифровать собственную ярость.

Престон шел по коридору, деловито просматривая заметки на планшете, его пальцы быстро скользили по экрану, отмечая важные пункты с точностью хирурга, делающего надрез. Наконец-то удалось договориться о встрече с Марком Тейлором – автором, который последние три месяца игнорировал все звонки и письма, словно растворившись в собственном высокомерии. Этот человек вел себя так, будто его рукописи были не текстами, а священными свитками, а издательство – всего лишь скромным храмом, удостоенным чести их печатать.

Он направлялся к рабочему столу Амели, чтобы сообщить ей о встрече и проследить, чтобы все материалы были готовы – или, по крайней мере, существовали в каком-то узнаваемом виде. Но когда он подошел, то замер на месте, застыв в дверном проеме, будто наткнулся на арт-инсталляцию под названием «Творческий процесс во всей его красе».

Стол Амели напоминал поле битвы после сражения: повсюду были разбросаны бумаги – одни аккуратно исписаны пометками, другие смяты в порыве творческого отчаяния, третьи выглядели так, будто их пытались съесть, передумали и выплюнули обратно. Цветные ручки валялись в беспорядке, словно после попытки создать радугу, но что-то пошло не так. Пустые стаканы из-под кофе с темными подтеками на дне свидетельствовали о бессонной ночи – или, возможно, о нескольких. Несколько смятых стикеров, прилепленных к монитору, кричали яркими буквами: «ПЕРЕПИСАТЬ!», «ПРОВЕРИТЬ!», «НЕ ЗАБЫТЬ!» – последний, кстати, был перечеркнут и дописан: «…слишком поздно».