Итак, как и многие подростки во все времена, Джейн препиралась с матерью. И даже хуже: она знала, что «должна молчать о том, что действительно хотела бы с ней обсудить»[79]. Подробные, многостраничные, полные аргументов и фактов письма Джейн писала матери гораздо позже: о сельском хозяйстве на Канарских островах, акупунктуре, «микробалансе природы», представленном божьими коровками, поедающими тлю – свидетельствующие о необходимости сказать, говорить, объяснять, а также о потребности в материнском внимании. Но опять же, это будет потом. Подростком, особенно в отношении более личных тем, она чувствовала, что не может рассчитывать на понимание матери.

Кажется, это приносило не больше проблем, чем то, как Джейн чувствовала себя дома. Вряд ли все обиды, которые она переживала, были для нее пустяком; ведь как такое может быть? Просто на фоне того баснословного пейзажа, наполненного детьми и их родителями, немногое из жизни Джейн на Монро-авеню намекает на скрытые страхи или стремится вырваться на свет.

В социально-экономическом отношении семья Джейн относилась к обеспеченному благополучному американскому среднему классу. Батцнерам по большей части хватало денег, правда, было их не слишком много. Джейн выросла в хорошем доме, на милой улочке с приличными домами, где жили представители верхних слоев среднего класса; у них даже была одна из первых посудомоечных машин. Но она не была полностью отрезана от тех, кому не настолько повезло. Она помнила одно местечко недалеко от их дома, вниз по холму, – закоулок, где не было тротуаров; «просто было понятно, когда идешь в закоулок, что это нищенское место»[80]. Джейн знала о мужчинах, которые работали в шахтах; некоторые из них были пациентами ее отца. Она слышала от матери о тех днях, когда та была медсестрой, и о ее пациентах-бедняках.

Ее детство было заполнено незаметным повседневным комфортом. Она ходила в пресвитерианскую церковь на улице Грин-Ридж в нескольких кварталах от дома. (Джейн «никогда не воевала с церковью, – скажет один из ее детей, – просто скучала там».) Обменивалась карточками с друзьями – кажется, с изображениями политиков, а не бейсболистов. Они играли в пиратов, проигравший шел по доске на старом пне[81], а еще в ковбоев и индейцев. Иногда она ездила в школу на роликах. У нее было потайное место в расщелине ближайшей скалы, где она прятала сокровища[82]. Как и сестра, Джейн пошла в герлскауты: они ездили в лагеря, сплавлялись на плотах. Она помнила лето, когда Чатоква[83] приехала в Скрантон с большой детской программой[84]. Джейн любила слушать, как родители и бабушка с дедушкой рассказывают о своем детстве: как бабушка для стирки делала мыло из жира и древесной золы; как мама, когда ей было восемь, повернула выключатель на первом городском электрическом фонаре. Она разыгрывала своих братьев и сестер: однажды подшутила над братом Джоном, выбросив его любимую рубашку[85]. На Рождество елку в гостиной ставили и обрезали таким образом, что она упиралась прямо в лестничную клетку на втором этаже, откуда Джейн и Джон, спрятавшись, могли тянуть за тонкие как паутинки нити, привязанные к ветвям, – соседских детей приглашали подивиться на елку, изгибающуюся и машущую ветвями от невидимого ветра[86].

Когда Джейн было четыре, они всей семьей отправились в путешествие в Виргинию, чтобы навестить родственников Батцнеров. По пути они останавливались, чтобы посетить Белый дом и посмотреть на овечек, щиплющих траву на аккуратной лужайке рядом.

Когда ей было одиннадцать, она написала в девичьем дневнике кузины: «Откусывай больше, чем сможешь прожевать – и потом жуй»