– Ну что? – спросил Сеня.

– Всю территорию обшарил, нет никого.

– Но ты же видел? Видел в окне?

– С чего ты взял? Не видел…

– Э-эх, высыпаться тебе надо, Сеня, – заметил Михалыч и ядовито улыбнулся.

– Да ну пошёл ты…

– Ладно, хватит, – гаркнул старший, и все снова уселись, но в окно не смотрели больше.

По завершении смены Алексей Степанович проспал весь день и открыл глаза только в десять – сумерки на улице становились всё более плотными и постепенно превращались в холодную июньскую ночь.

Сторож встал с постели, нашарил в кармане инструкцию, включил бра и перечитал послание Иеремиилы.

«Значит, маму вызволяю, а дочку – нельзя… Грустно».

Зазвонил телефон – обычный. Дядя Лёша вздохнул, подумав, что это соседка, но трубку взял.

– Слушаю.

– Лёшка… Не узнаёшь?

– Ой. Бог ты мой. Петя?

– Я! Я вернулся. В Протопоповский к себе.

– Да ну…

– Да. Дочка говорит – не хочу тут жить! Мы и махнулись. Хочешь, приходи! Хоть сейчас, жутко рад тебе буду!

– Ага, – приходил в себя сторож. – А возьму и приду!

– Приходи, у меня и коньяк, и… – Пётр запнулся, не зная, что и прибавить.

– Жди! Через полчаса буду.

Дом у Петра Андреевича (номер двенадцать) был интересный. С одной стороны – банальный доходный дом начала двадцатого века, с другой – парадный его фасад украшала цветная плитка, слева дышала арка; имелось и дополнительное крыло – торцевое, вдающееся во двор, что усложняло устройство подъезда, в который сторож уже вошёл и поднимался по лестнице. Первая промежуточная площадка прямоугольным проёмом соединялась с площадкой лестницы, расположенной в торцевом крыле, – то есть, получалось, что один подъезд заглядывал в другой. Вызволитель отметил на лестницах запустение. Поднимаясь дальше по главной из них, вспомнил, что когда-то на подоконниках жили цветы, – их и след простыл. Где-то валялся мусор, желтели лужи вполне очевидного происхождения, но всё равно дядя Лёша себя ощущал, скорее, комфортно. Дошёл до квартиры. Пётр Андреевич сразу открыл.

– Лёша! Здоро́во!

– Привет, дружище…

– Ну, заходи.

– Постарел…

– Кто?

– Ха! Оба!

В прихожей они обнялись, похлопали друг друга по спинам – с Петра Андреевича слетели очки. Гость поднял их с ковра и, крутя перед носом, подсчитывал:

– Сколько ж не виделись? Ёлки-палки.

– Много… Прости. Виноват. Дочка передавала мне: ты звонил, я… твой номер утратил. Да. И дела, и здоровье ни к чёрту. А прийти без звонка неудобно.

– Неудобно ему. А, ладно. Номер-то мой как нашёл?

– Вернулся – нашёл, в коробке в кладовке. Дочка-то не разбирала, к себе не пускала долго. Серьёзно. Отдай-ка очки, не вижу тебя.

Вызволитель сглотнул, протянул Петру оптику:

– Главное – встретились.

– Пойдём, коньяк ждёт.

Встречающий приходился Алексею Степановичу школьным приятелем и, в отличие от него, окончил институт и много позже стал преподавать, о чём довелось разузнать в девяностые от преподавательской дочери. Тогда узнал и о том, что одноклассник творит кандидатскую по философии. Всё изумлялся: «Ведь надо же умудриться: в девяностые преподавать философию».

Коньяк разлили по рюмкам, и потянулась длинная и пёстрая беседа: что с кем случалось. Выяснилось, что Пётр всего два месяца как защитил докторскую, жена – почила, и он – профессор-вдовец… Дети устроены, внуки есть, и в остальном ничего, именно – ничего. Без жены тоскливо и пусто. Дядя Лёша с неохотой рассказал о неудачах, об окончательном и бесповоротном отсутствии детей. На тему детей Пётр высказал нечто бессмысленно-мудрое и вскоре поймал неласковый взгляд, извинился.

Как доктор философских наук, поддатый доктор, Пётр чувствовал: друг детства озадачен не прошедшим, а настоящим, скрываемым… может быть, увлечён, а может – взволнован, о чём-то не договаривая. Вызволитель не сдавался до последнего. Пётр выпытывал. Сторож беззвучно кричал в себя: «Нет-нет, нельзя, не стоит рассказывать, стой!» И – не выдержал. И рассказал.