Выйдя на привычную и более-менее светлую Пантелеевку, он достал из носка полученные от Мишиной мамы предметы и пустился рассматривать их. Бутылочка имела классический вид и грела ладони, а жидкость внутри золотилась, готовая оживить следующую душу хоть сейчас. Положив ценность в карман, развернул вчетверо сложенную бумажку с инструкцией. В ней значилось следующее:

«Индустриальный проезд. Заброшенный деревянный дом у железнодорожного переезда. Софья Львовна. Умерла в 1949 году. Вызволение должно состояться в ночь со 2-го на 3-е июня. Удачи Вам. Иеремиила».

«Понятно, второго…» – пробормотал и заторопился на пост.

На посту – тишина. Сеня с Михалычем решили не играть в домино (да и надобности не было, дядя Лёша отсутствовал чуть больше получаса), оба сидели с унылыми физиономиями и тупо пялились в окно. Когда дядя Лёша показался в дверном проёме, Михалыч протянул сонным голосом:

– Чайник включи, глотка сохнет.

Сторож включил и сел рядом, аналогично уставившись в одно из окон. Так они и сидели втроём и до чая, и после чая, будто кого-то ждали.

Под утро Сеня, с силой разжимая смыкающиеся веки, прошептал:

– Ой, что это? Кто-то в белом ходит, девка какая-то. Ёлки! По нашей территории!

– Где? – удивился Михалыч, а Степаныч припал к стеклу.

Сеня сзади докладывал:

– Видишь? Вон, как будто в тюль завёрнутая. Больная какая-то… Проверю пойду.

– Подожди, – отрезал дядя Лёша, отметив про себя, что это точно не Иеремиила.

– Да что там у вас? – подошёл Михалыч. – И где? Я никого не вижу.

– Да вот же, да вот она опять к нам идёт, – не унимался Сеня.

– Пустой двор, вы чего, охренели?

– Может. Может, и кажется. Сень, ты сиди, я сам проверю пойду.

– Это почему?

– Потому. Я старший.

И вызволитель вышел на улицу, рядом – никого… лишь хлопья тополиного пуха. Степаныч прошёлся вдоль сторожевой, завернул за угол и – замер на месте.

– Вы не бойтесь меня… Я просто посмотреть, пугать не хотела. – Перед ним теплилась иномирная женщина, одетая в истрёпанное, некогда белое платье с кружевами.

– Вы – Софья Львовна?

– Да нет… Я её дочь. Вам меня вызволять не надо. Не получится.

– Вы что, плачете? Не плачьте. Откуда вы?

– Я из дома на Гиляровского… посмотреть на вас… вздумала… Ничего? Какой вы… умерших вызволяете, – горько-ласково промурлыкали в душу сторожу.

Женщина очаровывала – и неклассической красотой, и молодостью, длящейся вопреки всему, и мальчишеским нервом, пикантно замаскированным в пряном мурлыканьи.

– М-м-м… – отвлеклась иномирная. – Пуху-то налетело.

– То есть как? – невпопад сказанул дядя Лёша.

– Как всегда. – В серых глазищах пыхнуло юмором. – Каждый год чёртов пух, не замечали? Я… поддержать беседу.

– Почему говорите, что с Гиляровского улицы? Матушка ваша – на Пантелеевке.

– Объясню. И я умерла на Пантелеевке, во дворе двадцать второго дома. Но жила в последние годы отдельно – в доме на Гиляровского, где обитаю посмертно, по собственному решению. Мама… А мама – мамой. Без вас мама – тень.

– А вас – вас кто вызволял? Ирина?

– Инга с Павлом. Вы тогда ещё здесь не работали. И о времени вызволения никто не подумал.

– Не расстраивайтесь. Может, можно придумать что-то.

– Нельзя. Впрочем, ладно, вам идти пора. А то Сеня хватится.

– Сеня… Он же не должен вас видеть. Почему видит?

– Чуткий.

– Ладно, тогда я пойду, а вы уходите скорей. Вы не отчаивайтесь, с Ириной поговорю. – Растерянно глядя на светлую прядь призрачных лёгких волос, лёгшую на высокий лоб, вызволитель попятился к сторожевой.

– Я не для этого потревожила. Всё хорошо. Вы – чудо.

Он покачал головой и, всё ещё в полной растерянности, повернулся и зашагал к своим.