– Ваш бычок погас, – очухался сторож и потихоньку двинул прочь, сопровождаемый широкоплечим псевдодиагнозом и вконец заскучавшим у школы Брэмом. На Каланчёвке осмелился зазвучать:

– Ёлки, боже мой, мозгоправ.

– Да и ладно, – усмехнулся Михаил. Усмехнулся во второй раз, в третий и – расхохотался, вызвав Брэмов лай.

– Не смешно. И ты туда же – развилялся хвостом. Оторвётся.

Брэм понял, фыркнул и убежал вперёд.

– Извините. Интересно, зачем караулит во тьме? Психов, правда, ловит?.. Ха-ха.

Но Алексей Степанович не успел разозлиться на шутника как следует; проорала «скорая», на всех парах размазав голубя у тротуара. Погасло два фонаря.

Улица ахнула серым порывом ветра. Сказать было нечего. Михаил шёл некоторое время абсолютно молча, и дядя Лёша приходил в себя, Брэм шуровал неподалёку, обнюхивая каждый куст. И они миновали дяди-Лёшин переулок и Каланчёвские малоэтажки, которым жить, как думалось, недолго оставалось. Когда пересекли трамвайные пути и приблизились к гостинице «Ленинградская», вызволенный явно оживился:

– Какую штуковину отгрохали… Ух ты. Нам надо под железнодорожный мост. К вокзалу. Казанскому. Я жил в доме напротив.

Воистину обалдевший сторож, потрясённый фактом игнорирования Михаилом куда более новаторских, чем гостиница «Ленинградская», зданий, вяло уточнил:

– Адрес какой у тебя?

– Рязанский проезд, дом номер… не помню.

– Ты говорил, на Каланчёвке жил.

– Практически.

Пройдя под мостом, троица достигла Казанского вокзала, шумно её сопроводившего до перекрёстка с Новорязанской улицей. Через дорогу лежал распахнутый двор, отдыхая в преддверии долгостенного здания.

– Вот он! На месте!

– Ясно. Домище красивый. И на корабль похож.

Двое экскурсантов уставились в окна центральной лестничной клетки, выделявшиеся сказочной шириной, отсюда и возникал статус центральности. Тригонометрически окна клетки занимали положение, тяготеющее к углу. Сам дом, имевший угловую форму плана, боковую сторону туловища вытянул вдоль проезда и моста железной дороги, а лицевой он дышал во двор (по сути – изнаночной, не лицевой; с дверями подъездов, стеклянными шахтами лифтов, приделанными позднее. Нечастое для природы явление: лицо наизнанку). «Располагает честностью, – взбреднулось Алексею Степановичу. – Его, должно быть, от вокзала отгораживал снесённый дом». Отлепившись мыслью от здания, дядя Лёша сосредоточился на бывшем жильце: «Что у него на душе, а?.. Да… Смотрит, не оторвётся. Волосы длинноватые больно для его времени, или придумываю. Не рассмотрел. И смоляные. Похож на татарина. Район-то у нас татарский, мечеть на проспекте Мира – всю жизнь. Что ж. На ветеринара учился… Глаза неземные, не… нет, да… недобрые».

– Миш, а ты… не татарин?

– Частично.

Вызволенный окинул сторожа, сверху вниз, резко улыбчивым, здешним, «земным» остроумным взглядом:

– Вы думаете: я – злой.

– Что ты…

– Я не злой. Я злюсь. Разница есть… некоторая.

Полуазиатская красота злящегося телепата давила и прохладно обескураживала.

– Дом у тебя… красивый, – повторил вызволитель.

– Красивый. Ещё бы. Как бы внутрь попасть?

– Не знаю, а надо?

– Может, и не надо, но хочется.

– Теперь подъезды все с кодом, будет трудно попасть.

– Но давайте попробуем, всё-таки?

– А давай. Где Брэм?

– Не шумите. Впереди вон. К дому побежал.

Попав во двор, дядя Лёша приметил Брэма, дежурящего у подъездной двери, ведущей не куда-нибудь, а на лестницу с гигантскими окнами. Тотчас к застывшей под навесом овчарке примкнул и хозяин, дёрнул дверь, ну и щёлкнул пальцами по загадочным кнопочкам над её ручкой.

– Бессмысленно давать им щелбан. Дай-ка я посмотрю. – Сторож потеснил вызволенных и уткнулся носом в панель кода. – Гляди-ка, кнопка два, чуть вдавленная, и семь, и девять. Ну-ка.