– То есть его невозможно травмировать?

– Можно, почему. Если неожиданно напасть. Но вы же, я надеюсь, на него не нападе-те.

– Не нападу. И уже, пожалуйста, можно на ты?

– Пожалуй-те.

На седьмой день обследований ему так и не удалось установить, из чего состоит и что представляет собой Каллиопа.

Сказать себе, из чего состоит и что представляет собой Ната, доктор тоже не брался. Но все чаще смотрел на нее.

Она курила. Дымила, как паровоз «Сортавала – Рускеала», ругалась, как подмастерье сапожника, и радовалась, как ребенок, когда доктор приходил изучать Каллиопу.

Каждый раз Ната предлагала ему вместо тапочек «всяческие шляпы», и каждый раз доктор отказывался.

Часто Наташа закрывалась в своей комнате и работала; кем, над чем – доктор не знал. Когда он спросил ее об этом, Ната заявила, что она монтажер. Доктор в этом сомневался.

На то были причины: несколько раз в день к Наташе приходили разные люди – как правило, испуганные и грустные; а несколько часов спустя уходили – как правило, спокойные и счастливые. Мужчины и женщины, старые и молодые, они всегда приходили поодиночке.

Доктор решил, что Наташа – психолог-самоучка.

– Вам повезло, – сказала как-то доктору одна из ее посетительниц, словоохотливая пожилая женщина, – она настоящая волшебница.

Женщина обувалась в прихожей и сияла от радости. Видно, решила, что доктор – мужчина Наташи.

Он открыл рот, чтобы сообщить, что это не так, но Ната его опередила:

– Я монтажер, – сказала она, выглядывая из кухни.

Волосы ее немного отросли за те недели, что провел с ней доктор; он заметил золотисто-русую линию у корней на проборе – и умилился: такие волосы обычно бывают только у детей, потом темнеют.

Вслух доктор сказал:

– А я-то думал, ты седая.

Ей было смешно, а не обидно. Доктору это нравилось.

На шее, кроме своего дурацкого ошейника, Наташа носила деревянный крест и серебряный ключ размером с ноготок. Слева от ключа на ее коже темнела родинка в форме замочной скважины.

Ее голос подстраивался под тон собеседника; на третью неделю общения доктор обнаружил в ее лексиконе свои любимые фразы и слова-паразиты. Все отчетливее он слышал в ней себя.

Иногда доктор приходил после обеда, а Наташа еще спала; она в этом не признавалась, но ее выдавали помятые ресницы: расчесать волосы по пути из спальни она успевала, ресницы – нет. К вечеру они распрямлялись сами, и Наташа становилась необычайно хороша.

Она тоже все чаще смотрела на доктора.

Ей нравилось, как он ворчал. Ей нравилось, как он молчал. И как нарочно не смотрел на Наташу, когда та сидела, уставившись на него особо нагло.

Доктор возился с Каллиопой, а Ната пялилась на него, почти не моргая, и знала, что он видит это краем глаза; что раздражается.

– Что я, телевизор, что ли? – спросил доктор однажды, не выдержав очередных наблюдений.

– Скорее, зоопарк, – ответила Ната.

Он попросил ее покинуть помещение. Она долго смеялась.

Чем дальше, тем больше Ната старалась не мешать доктору, а помогать. Когда она не принимала посетителей, эти двое работали вместе: таскали туда-сюда тонны оборудования, обреченного на скорую гибель; по десять раз на дню выманивали Каллиопу из-под кровати и снимали со шкафа; искали в советских, российских и зарубежных ветеринарных журналах хоть какие-то статьи, которые могли бы помочь в поисках.

Ни в журналах, ни в сети не находилось ничего полезного. Зато доктор обнаружил, что у Наты сильные руки и доброе сердце.

В один из вечеров она даже помогла взять на анализ кровь Каллиопы. Доктор поместил образец в анализатор, и тот рванул. Доктор разозлился, Каллиопа испугался, а Ната обрадовалась фейерверку.