– И четыреста кошек, – сказал доктор.

И заплакал.

Наташа бросилась к монтажному столу и схватила пленку.

Она услышала, как у подъезда затормозила машина. Но Ната уже взялась за ножницы – и когда страшные люди вошли в подъезд, она вырезала их.

Лезвия распороли целлулоид, когда люди миновали пролет второго этажа.

Люди эти даже не успели понять, что исчезают. Сначала пропали куда-то подметки их кожаных туфель; потом – запах одеколона «Картье»; следом – их намерения, которые слегка маскировал одеколон; и, наконец, они сами. Все произошло очень быстро: невооруженный глаз не уловил бы последовательности их исчезновения, как слух не улавливает молниеносное движение рычагов внутри фортепиано.

Ната была опытной и расторопной: едва разрезав пленку в нужных местах, она тут же ее склеила.

Вставив бобину в аппарат, Наташа обернулась к доктору.

Тот сидел на краешке софы и смотрел, как на экране мелькают кадры.

Наташа закурила. Она любовалась лицом доктора сквозь луч проектора.

В голубом луче клубился сигаретный дым – вредные барашки. На экране доктор смотрел на сумку с купюрами – и отодвигал ее.

Все происходило наоборот. Ната подрезала пленку, перевернула…

– Получается, я отказался?

Доктор поразился тому, как сильно звучит его голос. Боль ушла; плечо было цело. Исчезло багровое пятно, только что расползавшееся по рубашке.

– Получается, так, – говорит Ната.

На ее лице теперь не было ссадины.

Тихо стрекотал проектор.

Доктор как следует выругался.

– То есть ты реально, – тут он выругался еще раз, – колдунья или… Или кто?

– Я монтажер, – обиделась Ната.

– То есть всё, – в десятый раз переспрашивал доктор, сидя на кухне полчаса спустя, – что было после этого момента, пошло другим путем?

Ната наливала уже шестую кружку чая – черного и ароматного, как сельская ночь. В мир вдруг вернулись запахи – не говоря уж о чувствах.

– Почему тогда, – спросил доктор, – я все еще люблю тебя?

– Это, видимо, безотносительно, – предположила Ната.

Каллиопа крутился рядом и выпрашивал чай с печеньем.

– А что будет с приютом? – нахмурилась Ната.

– Может, ты смонтируешь все так, чтобы для него нашлись какие-то средства? – оживился доктор.

– Так это не работает, – виновато улыбнулась Ната. – Чтобы что-то исправить, нужно найти конкретный момент. Конкретную ошибку. Но это даже не самое сложное. Трудность в том, что человек должен ее признать – и подробно описать нужный момент. Часто это невозможно – иногда просто потому, что человека подводит память…

– А дальше?

– А дальше – монтаж и комбинаторика.

– Поэтому ты не можешь сделать всех счастливыми?

– И не могу спасти приют. Кто же знает, какие ошибки привели к тому, что его закрывают?

Каллиопа так хотел печенья, что решил пойти ва-банк: он распахнул крылья. Доктор видел такое впервые.

Оказалось, что под верхними крыльями есть еще пара – потоньше; а под нижними крыльями обнаружились глаза – по одному на каждом боку.

– Господи, – ахнул доктор, – страшно-то как!

– Не бойся, – сказала Ната.

Глаза под крыльями были светло-голубые, сонные и добрые. Каллиопа посмотрел на хозяйку из-под крыла правым глазом; потом покрутился – и посмотрел на нее же левым. Покрутился еще – и отправился в коридор; заглянул в дверь кухни – он звал их с собой.

Каллиопа привел их в гостиную.

Ната оглядела комнату.

– А сколько нужно денег? – осведомилась она, скользя взглядом по коробкам, шкатулкам и фарфоровым статуэткам.

Они навещали приют каждый день. Убирали, лечили, уделяли внимание. Отгружали – мешок за мешком – сухой корм и варили десятками литров мясную похлебку для тех, кому сухой корм нельзя. Гуляли с теми, кто этому рад, и приручали того, кто всех боится. Принимали тех, кто пострадал от злых рук, и подыскивали добрые.