«Чудище» сидело в переноске у ног Наты. Оно волновалось. Если бы оно умело лечить, то с радостью вылечило бы доктора. К сожалению, Каллиопа не умел – ему оставалось только переживать.

– Мы едем домой, – сказала Ната.

Доктор с трудом посмотрел на нее. По глазам полоснуло солнце, и он зажмурился.

– Они тоже туда едут. Надо где-то спрятаться.

– Если мы их опередим… – Ната посмотрела на солнце, не жмурясь, и немного помолчала. – Не так. Мы их опередим, – заверила она, наклоняясь к самому лицу доктора, – и все исправим.

– Ничего уже не исправишь, – слабо улыбнулся доктор, – я все испортил, смешал все краски в коричнево-черный, замазал коричнево-черным рисунок.

Он говорил тихо, но очень четко, и только чрезмерный драматизм спасал Нату от подступающего страха.

– И вдобавок залил бумагу мутной жижей, в которой кисти полоскал.

– Это не жижа, – сказала Ната, – это вода.

– Почему ты даже сейчас не можешь меня просто выслушать?

– Я очень, очень хочу тебя выслушать. И если ты не скажешь мне правду – я не смогу нас спасти.

Доктор о чем-то задумался – так плотно, что Нате показалось, что он заснул.

Наташа прикрыла глаза, чтобы увидеть его сны и прогнать из них самое страшное, но увидела только вспышки света сквозь красную занавесь собственных век.

Смотреть было нечего. Она открыла глаза. Доктор смотрел на нее.

– Ты и так не сможешь нас спасти. Мы погибнем, Наташа, если не спрячемся. И это будет для меня еще слишком хорошо – а лучше бы я гнил заживо лет сто, болтаясь подвешенным вниз головой. Вот что я заслужил, Наташа.

– Ты вот все это время лежал и вот это придумывал? Поберег бы силы, Саша, поспал бы лучше, чего тебе не лежится…

– У меня дырка в плече!

– Еще какая. – Ната показала окровавленную руку, и доктор закрыл глаза, чтобы ее не видеть.

Ему стало дурно, и через несколько секунд он опять потерял сознание.

Когда он очнулся, поезд стоял в тоннеле.

– Почему стоим? – спросил доктор, набравшись сил.

– Мы едем, – нахмурилась Ната.

– Почему кажется, что стоим?

– Потому что ты не хочешь домой. Боишься?

Доктору не хотелось отвечать. Ему хотелось погибнуть прямо здесь, на ее коленях, до последнего чувствуя ее руки – на плечах, на голове, на груди. Лучше бы она оставила его в этом вагоне – спаслась, спасла Каллиопу, ушла в солнечный день, прожила долгую, удивительную жизнь.

С другой стороны – представлять, как он, бездыханный, катается в каком-то дурацком поезде, еще и без нее, было невыносимо.

И доктор не стал представлять.

Вместо этого он поднял здоровую руку и поднес ладонь к лицу Наты. Тыльной стороной ладони доктор гладил ее по щеке, словно говорил на выдуманном языке жестов: «Милая, милая, милая».

А потом признался:

– Я хотел его продать.

Стало совсем темно. Доктор решил, что наконец-то умер.

Так-то лучше, подумал он.

Доктор очнулся во чреве кита. По крайней мере, так он его представлял: полутьма и бескрайние стенки-гармошки. Сейчас его разотрет.

Но стенки пищевода оставались неподвижными; доктор пригляделся – и понял, что это ряды стеллажей. На полках – книги? Нет, что-то глянцевое, металлическое.

Доктор попытался подняться.

– Лежи, – приказала Ната.

Значит, она его не оставила. Он не погиб! Его тело не едет в пустом вагоне черт знает куда. Его тело – здесь; ее голос – хотя бы он – тоже. Значит, все оставалось в движении. Вращалось солнце, шли часы, шипел винил.

– Где я? – спросил доктор.

– В моей комнате, – ответила Ната. – Ты против?

– Какая, – сказал он, – интересная комната. Что на полках?

– Пленки.

Ее согласные звучали странно – Ната сжимала что-то в зубах.

Доктор повернулся к свету, чтобы разглядеть Наташу.