Чарли был заводским рабочим на пенсии, мясистым мужчиной с мускулистыми руками, покрытыми татуировками. Когда-то давно он был звездой американского футбола в колледже. Чарли иногда приходил в Гайд-парк позавтракать или пообедать в одном из дайнеров, где собирались другие черные, но никогда не оставался до наступления темноты и никогда не ходил по жилым улицам, как он сказал, потому что за ним бы увязалась полиция.

– А черные? – спросил я.

– Есть черные, которые ломают себе голову над способом перебраться туда, где живешь ты! – продолжил Чарли. – Уж не спрашивай меня почему. А еще есть куча черных, которые понимают, что это все бесполезно. Как мы. Мы просто пытаемся жить своей жизнью, и живем здесь, где не так-то и хорошо, но хотя бы тут тебе не надерут задницу. По крайней мере, полиция.

– Все так было с тех пор, как черные переехали в этот город, – сказал Дед. – И ничего не изменится.

– То есть у вас совсем нет белых друзей? – спросил я.

– А у тебя есть черные друзья? – ответил Дед с хитрой ухмылкой. Мне было нечего ответить. – И ты можешь еще спросить своих профессоров, есть ли у них такие друзья, – сказал он, очевидно довольный своей отповедью.

После этих разговоров у меня начало развиваться понимание того, каково быть черным в Чикаго. Большинство считало, что, учитывая, как устроен город, для какого-то значимого социального прогресса было мало шансов.

Такого рода фатализм был мне чужд. Когда растешь в благополучной Южной Калифорнии, даже у кого-то не вовлеченного в политику вроде меня, есть основополагающая вера в то, что американские институты работают, и крепкая уверенность в том, что люди могут разрешить свои споры, даже основанные на расовых различиях. Теперь я начинал понимать пределы моего ограниченного опыта. Почти все беседы с Дедом и его друзьями сводились к пересечению политики и расы. Я не мог уследить за всеми нюансами их споров, особенно когда речь заходила о местной политике, но даже я видел огромный разрыв между их видением мира и тем, как социологи представляли жизнь городских бедных.

Однажды я спросил Деда и его друзей, не согласятся ли они ответить на вопросы из анкеты профессора Уилсона. Они согласились, и я несколько дней пытался их опрашивать. Но я чувствовал, что не двигаюсь с места. Большинство разговоров в итоге сбивались с пути из-за постоянных перебиваний и незаконченных мыслей.

Чарли видел, что я обескуражен. «Перед тем как сдаваться, – сказал он, – тебе, наверное, надо опросить людей, с которыми ты правда хочешь поговорить, – с молодежью, а не с нами. Это единственный способ добиться того, что тебе надо».

Так что я отправился на поиски черных молодых людей. В библиотеке Чикагского университета я проверил данные переписи населения, чтобы найти участок с бедными черными семьями, в которых были члены от шестнадцати до двадцати четырех лет.

Проджект Лейк-Парк выглядел перспективно, по крайней мере на бумаге, и я наугад выбрал здание номер 4040 и обвел маркером в своей распечатке переписи квартиры, где жила молодежь. В эти двери я и буду стучать. Дед сказал мне, что я могу пойти в любой день. «Большинство черных в проджектах не работают, – сказал он, – так что им больше некуда идти». Все равно, я подумал, что выходные – лучшее время, чтобы найти много людей.

Прохладным ноябрьским субботним вечером я пошел искать здание 4040 Саут-Лейк-Парк, один из нескольких многоэтажных проджектов в Окленде, районе возле озера примерно в пяти километрах к северу от Чикагского университета. Окленд был одним из самых бедных районов Чикаго, с соизмеримо высоким уровнем преступности, безработицы и населения на пособии. Его население было преимущественно черным, начиная от южной миграции в начале двадцатого века. Район вокруг проджектов Лейк-Парк вообще не был похож на район. На улицах было мало людей, а в некоторых кварталах было больше пустых участков земли, чем зданий. Помимо нескольких винных магазинов и разваливавшихся бодег