– Для его сооружения пришлось отказаться от постройки восьми детских садов и одной больницы. – Добавил Хемниц, его голос слегка изменился, зазвучал более серьезно, и в нём пробивалась горечь, словно он вспоминал нечто большее, чем просто безжалостные цифры. Он знал, что Эван всё это запомнит. И это было важнее, чем даже память о строении.

Эван вдруг увеличил шаги, его ноги отрывались от земли, как будто жаждали ускользнуть от этого мрачного видения, которое тянуло его в бездну. Статуя, словно немой судья, предостерегала: каким путем они шли, и какой след оставляли на этих бездушных улицах.

– Твой отец закончил свой жизненный путь здесь, на холодной и бездушной мостовой. – Продолжил Хемниц, его голос стал чуть тише, как будто он мог бы обидеть память, нежно касаясь темных уголков прошлого. Он опять взглянул на толпу полицейских, оживленно обсуждающих что- то, не подозревая о мире, который пронесся мимо них, как облако под дождем. Его рука невольно коснулась пыли, скопившейся на гранитной плите, где лежал обрисованным мелом черта человека. Взгляд Хемница был полон тяжелого смысла, словно он сам несет глобальное откровение.

– Это теперь любимое место для обсуждений. – Прошептал он, указывая на толпу, где развертывались бурные сценки повседневной жизни: смех, споры, разногласия. Они казались химерами, поглощенными собственными иллюзиями. – Можешь попытаться послушать, о чем они говорят – но не надейся услышать что- нибудь полезное или приятное.

Эван разглядывал лица вокруг, пытаясь найти в них ответ на свой внутренний вопрос. Но лица были равнодушны, будто их каменные мускулы были выкованы из прежних идеалов. Похоже, в этой многоголосой симфонии шумов и мобильности не было места для конкретики, страсти или мечты. Хемниц почувствовал, как воздух вокруг них стал глухим, попирая даже мужество надеяться, на радость. Для них мир, созданный из стен и правил, был пределом их существования – мрачным, но знакомым и незаменимым.

Эван стоял, его мысли всплывали, как пыль в луче света. Он чувствовал, как невидимая тяжесть этой площади накрывает его, словно одеяло, собирающее все секреты и тайны, что творятся в неприметных уголках. Разумеется, ему не хотелось погружаться в их пословицы – не с их наслаждением, не с их несчастьем.

Хемниц на мгновение замер, позволив Эвану осознать, каким образом окружающий их мир принимал чужую реальность и превращал её в шумные разговоры и ненавистные сплетни. Чувства разочарования и настороженности закрались в души обоих мужчин, словно шепоты из- за угла.

– Тем не менее, привыкай. – Произнёс Хемниц, окидывая взглядом площадь. – Специфика работы здесь такая: не важно, какая у тебя должность – нужно всё слушать, везде смотреть и потом докладывать наверх.

Эван стиснул зубы, испытывая гнетущее чувство безысходности. Он смотрел на статую, и внутренний голос шептал ему, что идеалы, которыми она была пронизана, давным- давно похоронены под слоями проходящих годов. Каждый узел в его душе заставлял его медлить, жадно впитывая краски этого мрачного мира.      На мгновение Хемниц остановился около двух мужчин и ненадолго прислушался вместе с Эваном.

– Что тут произошло? Я уже три дня в Министерстве Распределения отчёты ношу, всё пропустил.

– Говорят, Редгрейв вчера выпал из окна! Ты вообще представляешь, кем он был?

– Да как не знать! Он был большой начальник. Как такое могло случиться?

– Не знаю, лучше об этом не думать.

Неожиданно Хемниц отвлёк Эвана легоньким толчком в спину, и кивком головы позвал его пройти в огромные двери Гос Аппарата. Дёрнув за ручку, они оказались в громадном зале, первой обороны Министерства.