– Зой, момент. Давай-ка лишнее просто уберем, – нежно отталкивая Глеба от прохода, источая пьянящий кремовый запах, в гостиную вошла Маша.

Глеб аккуратно и от того неспешно проводил качающиеся бедра в отражении плазмы. Невинное удовольствие было прервано злобным толчком Зои. Над ухом, завился хищный шепот:

– Хуле ты меня с этой стрёмой едой бросил?? Еще тетушки что ли у вас какие-нибудь приедут жрать, или вы так – бедным раздаете?

– Зай, ну чего ты нервишь, – успокаивающе ответил Глеб, – обычное женское дело.

– Ой, ну вот давай не беси меня! – Зоя больно ущипнула его на сгибе в локте. Чуть не сломала косточку.

– Батя, давай выпьем – закричал откуда-то из недр квартиры Вова – ты мой коньяк юбилейный так и не открывал? Глеба! Давайте! На кухне наливаю! Двигаем-двигаем!

Газета в углу сложилась. Животом навыкат в голубой, маминой домашней вязки кофте, отец тяжело поднялся с кресла и двинулся на проход, на Глеба с Зоей. Проходя, он дыхнул разжёванной мандариновой коркой и кивнул в сторону двери, скомандовал:

– Покурим…

Красноватую лестничную клетку цвета аллергического глазного яблока болотным стволом протыкал мусоропровод. Пристегнутый к грязным перилам облезлым желтушным лого торчал байк. Впечатляющая конструктивистская атака. Глеб подумал, что они втроем в этих декорациях сейчас выглядят экспонатами «искусства четвертого этажа», так он называл все, что обыкновенно выставлялось на последних этажах художественных музеев. Вместе с братом он прислонился спиной к стенам, пока отец закуривал длинную бурую папиросу-биди, к которым пристрастился еще в юности.

Для братьев это был запах праздничный. Звонит прихожая, шуршат блестящие офицерские сапоги под звон бутылок, самое время выбегать, встречать папу, который прям так с папиросой в зубах сидит на шапках на комоде в прихожей. Скатывается и тает на темной блестящей куртке снег. Залезаешь рядом, пробиваешься под локтем на колени, и папа не сопротивляется, только колет в ответ на чмоки щетиной. Стоит табачный дух. Это еще декабрь, неделя до тридцать первого, просто у отца и дяди Игоря свой праздник, с которого они всегда возвращаются с подарками, классными предновогодками, чаще всего – немагазинными разноцветными жвачками, банками Cola, или конструкторами со стреляющими пушками.

– Ты бы, бать, не курил дряни-то этой столько – проникновенно заговорил Вова, сам с тремя рюмками коньяка – да и не пил бы уже самогона своего. Нормально за столом посидим…

– А еще бы, бля, не ел и в гроб бы сразу залег. Ты, Вова, когда успел медицинский-то кончить. Вчера что ли? – отец разошелся, и, хотя как бы добродушно, но все же с нотками угрозы – Ой, да ты ж, блять, курса два недоучился?

Он мог долго ёрничать, заводя сам себя, и часто доходило до мощной склоки с Вовой, когда вспоминались всякие обиды.

– Мы тут, пап, дядю Игоря вспоминали, – прервал Глеб, специально ни на кого не глядя – как он нам в детстве сказки рассказывал. Мы вот думаем, он их сам сочинял или пересказывал?

Отец не ответил, уставившись в окно на фонарь.

– Вспомнили парочку. Это ж целый эпос, – продолжил Вова, больше, кажется, действительно увлеченный восточными бреднями, чем стремлением загасить начавшуюся перепалку – он тебе рассказывал когда-нибудь про красных верблюдов?

– Рассказывал – буркнул отец.

На этом разговор заткнулся, ни туда ни сюда было не развернуть, и все трое уныло молчали, пока хриплый прокуренный голос, наконец, не выдал ожесточенно.

– На тебе тоже сказку. Про красного верблюда. Внукам расскажешь, если родишь. Сентябрь восемьдесят третьего, в горах Карамугуля. На блокировании. Духи к ночной вылазке достали верблюдов, облили нефтью, запалили. Врезались в кишлак. Человек десять зеленых положили декханов. И шестерых наших вместе с однокашником моим Андрюхой Штольцем и Рабинером, замполитом…