Гарь Венедикт Каготов

От автора

Все описанные события действительно произошли в Москве в 2020-2021 годах. Автор лишь изменил имена некоторых героев и отдельные эпизоды, чтобы никому не навредить и сберечь добрую память об ушедших.

Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт?

Цицерон. Первая речь против Катилины

Пролог

Около восьми утра тучное небо над девятиэтажкой напротив треснуло. Сверкнуло майское солнце, ударило в газон и принялось запекать к завтраку жука на металлическом балконном парапете. Профессор Индриков в сотый раз подключился к шифрованному SPM-чату на телефоне. Как и час назад сообщение до контакта не дошло и удалилось. Дрожащими от волнения и бессонной ночи пальцами он повторил запрос, выставив код экстренной встречи: три эмодзи красного ежа и три белого яблока. Просто немыслимо, что чат пролежал мертвым всю ночь. Без оператора, без протокола. Верх идиотизма, и, конечно, показатель, как к нему относятся в конторе, как его, сука, ценят там. Время, между тем, быстро утекало. Оставаться в квартире становилось все опаснее.

В раздумьях профессор прижал ладонь ко рту, чиркая указательным пальцем по щетке усов, кое-где ещё искривших рыжим волоском. Вытряс очередную сигарету – британская пачка, чей-то завалявшийся подарок – и закурил, глядя на пустой старый двор. Как и вся Москва, Марьина Роща замерла в ковидном ступоре. От табака мутило. Вкус не просто бил натощак, но бил по всем пятнадцати годам тяжелой завязки.

Вспоминался вчерашний вечер, который все разрушил. Темнеющие повороты в глубинах Арбата, вой сирены со стороны кольца. Он вдавливает туфли в клумбы, чтобы налипла глина, чтобы каблук лишний раз не бил по собянинской плитке. Дурак, не подготовился. Он идет медленно, почти крадется, сжимает вспотевшей ладонью ручки портфеля, высматривает впереди спину в серой ветровке. Не верится. Ему еще не верится, что это правда Марат. Здесь. В самом центре столицы. В разгар пандемии. Однако ошибки быть не может. Только что этот неприметный человек в синей кепке, в чёрной антиковидной маске, объявился у дома, где живет отец Марата, где в далекие времена бывал и сам Индриков. Человек пробыл там час с четвертью и вот теперь петляет переулками. Человек, которому въезд в страну закрыт, которого тут ждут немедленный арест, приговор и многолетний срок.

Конечно, Марата нужно было просто разглядеть, удостовериться. Даже без фото, лишь опознать, а там бы уже пробили по камерам. Столько за ним идти было ни к чему. Но Индриков пошёл – сноровка давно не та, да и внешне по физике мало, что поймешь, тем более если не видел человека шесть лет. Индриков выдохнул дым. Удивительно, как легкие помнили привычку. Ни кашля, ни рези в носу. Только легкая дурнота. Он вытер платком лоб и взмокший хохолок между залысинами. Так что же было дальше? Вот он выглядывает из-за угла на безлюдную улицу. Ни звука. Серая ветровка испарилась в одном из двухэтажных усадебных корпусов. Шагов двадцать по тротуару – и никого. Сердце заходится в тахикардии, трясущаяся рука перехватывает портфель, как вдруг над головой что-то шаркает. Прямо над ним на балконе второго этажа стоит человек в серой ветровке. Всего в полутора метрах. Слабый фонарный свет выхватывает голову, скрытую кепкой и высоко натянутой на нос санитарной маской. Несколько секунд они смотрят друг на друга. И в этих обманчиво добрых под черными бровями глазах, на самом деле – пустых и безжизненных – он безошибочно узнает Марата. Как и тот – его. Марат медлит, поднимает большой палец правой руки, прикладывает ноготь к губам, целует. Жест, в известных обществах означающий поминание, прощание с умершим. Еще мгновение, опять шаркает ботинок, дребезжит стеклом балконная дверь. Наступает окончательная тишина.

Телефон на табуретке вдруг зашелся в жужжащей вибрации, и профессор вздрогнул. Недокуренная сигарета полетела за парапет. Скорее же! Ну! С третьей попытки скользящие пальцы набрали пароль. Одной строкой в чате висело:

– Была вне зоны, возвращаюсь через 2 дня.

Индриков выронил телефон на коврик. У него не было и двух часов. Если профессор не ошибался и Марата в Москву привезли те, кого он подозревал, то дело мрак. По его сведениям, тайный приезд беглому оппозиционеру, когда-то одному из главных архитекторов банковской системы страны, организовала гильдия, стоявшая за прошлогодними зачистками финансового сектора. А если так, то с ним, почти наверняка расправятся до конца дня. Но главное. Не будет ни разговоров, ни стрельбы, потому что профессор человек воцерковленный, а для от таких гильдия избавлялась особенным образом.

С трясущейся головой Индриков сел на табурет. То, что в гильдии росла новая сила, было понятно давно, но ее возможности, ее волевой зловещий фанатизм… Когда же это вскрылось? Да, там потрясли правление Мосбиржи. Два простеньких не привлекших широкого внимания суицида. Потом директор «БелИнвеста» в Витебске с заточкой в горле. История тоже понятная. А вот потом случился Смоленск. Демонстративная казнь директора банковского холдинга вместе с сыном десяти лет, нарочно обставленная халтурной бытовухой: якобы под кайфом зверски зарезал сына, после опомнился и вспорол себе живот на манер харакири. Чудовищные кадры. Бывалых оперов рвало.

Плюя на все предосторожности, профессор написал в ответ:

– Саша, у меня двух дней нет!

Перечитал. Поднял взгляд на кривые клены в завязавшихся почках и судорожно облизнул губы. Нет уж. Истерить не позволительно. Он стер напечатанное, подхватил брошенные на балконе галстук, жилет, пиджак от тройки и вошел к себе в кабинет.

Портфель собрал быстро. Отершись не высохшим после ночного душа полотенцем, переоделся. Папка с бумагами, паспорт, второй телефон, зарядка. Профессор засунул руку за большую икону и вытащил два медных с ладонь триптиха. XV век, старинная семейная реликвия. Кошелек, маска с перчатками. Что еще? Таблетки. В бега так, в бега. Придется брать целый набор, упаковку и четыре банки. Плюсом ингалятор, баллончики с аэрозолем. Подумав, он запихнул в портфель еще и небольшой винт-штопор. На случай. Сел в кресло и прислушался. В квартире лишь постукивали часы.

Теперь главное. Индриков выбрал из стола остальные документы, взял ноутбук, бутылку виски и, аккуратно скрипя паркетом, вошел в уборную. Под нараставший гул вытяжки он открыл над брошенным в раковину ноутом горячую воду, бросил ворох бумаг в ванную и кинул вспыхнувшую спичку. Горело долго, даже с виски, а тянуло неважно. Пришлось разложить под дверью смоченное полотенце, чтобы дым не вырвался в комнаты. Кое-как от всего избавившись, он смыл пепел, оттер от черноты эмаль и направился в коридор. Плана пока не было, профессор лишь понимал, что нужно как можно скорее покинуть дом.

Елена Павловна еще спала. В приоткрытой двери виднелось, как она сладко куталась и сопела в одеяло, все такая же соня, как и в институте. Слышала ли она, как он вчера вернулся за полночь? Индриков сжался. Навернулись слезы. Вот так ее оставить, не попрощавшись, возможно навсегда. Он наскоро написал в блокноте, стараясь выдержать ровный почерк: «Дорогая Елена Павловна, уехал в сад работать над книгой. До среды, целую. О.».

Ругая себя, за то, что, как дурак, жег бумаги в новой одежде и теперь провонял, Индриков спешно запер дверь. Держа в одной руке портфель и мусорный пакет с ноутом, он посмотрел в пролет наверх и вниз, вызвал лифт, а сам стал спешно спускаться по лестнице. На улице нужно было провериться. То, что его не ждали прямо тут, ни черта не значило. Может, хотят поводить его по городу, чтобы срисовать контакты или пару адресов.

Где-то в сквере по направлению Бутырки, минутах в пятнадцати, кажется, работал фонтан – там можно было попробовать скинуть ноут. Вариант не лучший, память вытягивали и из мокрого железа, но откладывать до путей казалось слишком опасным.

Вскоре по дороге попалась детская площадка, огороженная домами, с шлагбаумами на въездах. Кроме футбольной коробки тут стоял облупленный игровой домик с горкой, откуда просматривался весь двор. Место хорошее. Профессор достал свой обычный рабочий телефон, кинул вещи в домике и двинулся дальше, вызывая на ходу такси. Почти сразу на заказ откликнулся Зейнал Хасай оглы, который должен был подъехать минут через одиннадцать со стороны Сущевского Вала.

На углу дома, за шлагбаумом Индриков сковырнул дерн, спрятал под ним трубку в беззвучном режиме и вернулся к домику. Сгорбившись внутри у окошка, в резком мочевом аромате он смутно представлял, что делать дальше. Может и на самом деле стоило добраться до дачи? Всего сорок минут от Савеловского вокзала. Переждать там два дня до возращения Саши. А потом? Черт его знает. Накатила злость. Сволочи. Ведь это из-за их безалаберности и полной безучастности он оказался в таком дерьмовом положении. Почти год как подал большую записку с наблюдениями по гильдии и уже тогда писал, что первые роли там явно сменились, что кто-то рвется в Минэк и Росэкономмониторинг, что состав рабочих комиссий сразу по двум якорным законопроектам обновился на треть. Тогда его не послушали. Убрали записку в стол. Не послушали и в ноябре, а что получили в марте? Сразу три якобы ковидные смерти в Минэке, и вот на должностях – знакомые лица. Но самое печальное не это, а то, Саша категорически ему не верила. Даже не просто не верила, а относилась снисходительно, насмешливо, как к неуместно увлеченному старику, мнительному, отставшему от реалий фантазеру. А ведь ее, пожалуй, могут убрать сразу после меня, подумал с грустью Индриков.