Мэри Линдон.

– Какая неожиданная встреча, – проговорила она с льдистой любезностью, что предвещала яд. – Удивительно, что ты смеешь гулять, Грей, когда ваш дом тонет в долгах, а репутация твоего отца – в грязи. Или надеешься, что твои бледные щёчки найдут покровителя?

Слова резали, как нож, выцеливая её инаковость, её одиночество. Эванджелина отступила, но голос Мэри, острый, как дротик, догнал её:

– Девушка без имени, с отцом-безумцем, домом в залоге и лицом, что давно пора списать со счетов…

– Довольно, – голос, низкий и уверенный, как молния, скользнувшая по струне, оборвал её.

Александр Блэквуд.

Он возник из тумана, как призрак, зримый лишь тем, кто жаждет спасения. Его лицо, выточенное, словно мрамор заброшенной статуи, было прекрасным, но холодным, а глаза – бездонные, как море, где тонут звёзды, – держали её, не отпуская. В них плескалась тьма, древняя, как сама вечность, но и тепло, знакомое, как эхо из сна, что она не могла вспомнить. Эванджелина замерла, чувствуя, как кровь в венах отвечает на его взгляд, как сердце, хрупкое, словно фарфор, трепещет, не зная – бежать или пасть к его ногам. Он был тайной, но родным, как дыхание, что она забыла вдохнуть. Мэри отпрянула, будто тьма подползла к её ногам, и, бросив ядовитую усмешку, скрылась в зарослях, как змея, что боится света.

– Идём, – сказал Александр, и голос его, мягкий, как шёлк, скрывал сталь. Он предложил ей руку, и она, повинуясь неведомому порыву, приняла её. Его пальцы, холодные, но живые, коснулись её, и мир вокруг дрогнул, как холст, тронутый кистью.

Они шли по аллеям, что, казалось, вели в иные эпохи, где время растворялось в тумане. Парк дышал, его ветви шептались, как холсты галереи, и тени, скользящие под ногами, тянулись к Эванджелине, будто хотели утащить её обратно в коридор. Она чувствовала его взгляд – не навязчивый, но глубокий, как бездна, что зовёт упасть. Александр был галантен, его движения – точны, как у танцора, что знает каждый шаг судьбы, но в каждом жесте, в каждом повороте головы крылась тьма, что манила её, как пламя – мотылька. Она хотела спросить, кто он, почему его глаза кажутся зеркалом, где она видит не себя, а другую – но слова застревали, как мухи в паутине.

– Ты выглядишь потерянной, – сказал он, останавливаясь у старого фонтана, чья вода, чёрная, как чернила, отражала их лица. – Этот мир… он не для таких, как ты.

– Таких, как я? – её голос дрожал, но в нём мелькнула горечь. – Ты тоже считаешь меня странной? Ошибкой, как Мэри?

Он покачал головой, и улыбка его, едва заметная, была как тень луны на могильной плите.

– Не странной, Эванджелина. Другой. Ты видишь то, чего не видят они. Тени. Зеркала. Жизнь за жизнь.

Фраза ударила её, как звон колокола, и мир качнулся. Тени у фонтана вытянулись, став длиннее, чем должны были, и в их движении она услышала шёпот – её имя, произнесённое на языке, которого не знала. Она моргнула, и тени исчезли, но холод в груди остался, а голос галереи, тот самый, что требовал платы, зазвучал в её голове, как эхо: «Заверши… заверши…». Эванджелина сжала его руку, ища опору, но пальцы Александра были ледяными, и в этом холоде она почувствовала тьму – ту же, что росла в ней самой, с каждым мазком, с каждой кровью, пролитой в галерее.

– Почему ты здесь? – прошептала она, глядя в его глаза, где плескалась вечность. – Я не знаю тебя… но знаю. Кто ты, Александр? Почему я… не могу отвести взгляд?

Он наклонился ближе, и его дыхание, холодное, как осенний ветер, коснулось её щеки. В его взгляде мелькнула искра – не тепла, но тайны, что связывала их через века.