С той ночи мастерская заперта. Но если взглянуть на окно под коньком, картина шевелится. А в зеркале на стене – порой отражается не тот, кто стоит пред ним.

И если прислушаться, в тишине слышен шёпот:

– Пиши нас. Мы не закончили смотреть.

Эпилог

«Есть тишина – громче крика. Есть картина, что никогда не молчит».

Дом на перекрёстке улиц Винчестер и Забвения стоит пуст. Его окна, некогда тусклые от пыли, ныне блестят, как очи, обретшие покой. Мастерская пуста, но портреты остались. Они висят на стенах, их глаза смотрят в пустоту, их губы бормочут имена, что никто не услышит.

Говорят, в лунные ночи шёпот эхом разносится по дому. Говорят, краски ищут новую руку.

Но никто не приходит.

Ибо никто не помнит.

Скрипка

Глава 1. Сумрачная прелюдия

«Музыка, в чьих аккордах сокрыта скорбь, обладает неизъяснимой прелестью, ибо поёт она в созвучии с безмолвием могил».

Скольких дней, недель или, быть может, лун минуло с той роковой ночи, когда Лилия Морроу, моя муза, мой единственный свет, угасла в объятиях чахотки, мне неведомо. Время, некогда текущее, подобно реке, чьи воды струятся в вечность, ныне застыло в стенах моей мансарды, где серый свет, словно пелена меланхолии, проникает сквозь щели прогнивших ставен. Каждый вечер, растягиваясь в бесконечной, тягучей фуге без развязки, обращает мой разум в пленника тоски, что, подобно паутине, сплетаемой незримым пауком, опутывает сердце и душу. Я вопрошаю себя, не есть ли время – лишь иллюзия, созданная для того, чтобы человек, в слабости своей, мог измерить глубину своего страдания? Ибо в сих стенах, где часы давно умолкли, а циферблаты покрылись коростой ржавчины, время не движется – оно тлеет, подобно углю, что не сгорает, но лишь источает горький дым.

Мансарда моя, сей последний приют, где я, Эдвард Вейн, некогда композитор, чьи мелодии заставляли сердца трепетать, а ныне влачу существование, подобное тени, – есть место, где всё дышит распадом. Стены, изъеденные сыростью, источают запах плесени, что смешивается с горьким ароматом воска, стекающего с одинокой свечи на подоконнике. Свеча сия, чей ствол, точно кости, истончён пламенем, шипит, словно оплакивая собственную гибель, и её неверный свет бросает на балки потолка тени, что танцуют, подобно призракам, не ведающим покоя. Пыль, вездесущая, как сама утрата, оседает на всём: на потрескавшихся балках, чьи трещины напоминают вены земли; на парусине, что, подобно савану, укрывает моё фортепиано; на моих руках, что некогда, в иные, более светлые дни, танцевали по клавишам с пылом и изяществом. Пыль сия, кажется, жива – она шепчет, едва уловимо, о том, что всё, к чему я прикасаюсь, обречено стать прахом.

Я сижу у окна, чьи стёкла, покрытые грязью, точно слёзы, искажают мир за пределами мансарды. Каменные здания, что взирают друг на друга через мутные воды канала, давно сомкнули свои ставни, и их пустые окна, подобно глазам мертвецов, отражают лишь тьму. Канал, чья поверхность, подобно зеркалу, хранит отражения звёзд, ныне недвижим, и лишь изредка по его глади скользит рябь, вызванная ветром, что воет, точно хор скорбящих душ. Я вслушиваюсь в сей вой, и мне мнится, что он несёт в себе эхо иного мира, где всё, что я любил, всё ещё живо. Но нет – это лишь обман, коим разум мой, ослабленный горем, тешит себя, дабы не пасть в бездну отчаяния.

Кто я ныне? Я, Эдвард Вейн, чьё имя некогда звучало в залах, где собирались те, кто жаждал красоты? Я – тень, призрак, чьи пальцы, что некогда вызывали из инструмента мелодии, подобные грёзам, ныне дрожат, словно листья, сорванные ветром, при одной лишь мысли о звуке. Моя мать, чья меланхолия была столь же глубока, сколь бездонна морская пучина, умерла, когда мне было десять, оставив мне в наследство лишь одну истину, начертанную на пожелтевшей партитуре, чьи края истёрлись, как надежды: «Музыка – это голос теней». Я взираю на сей лист, что покоится в ящике моего стола, и чувствую, как её слова, подобно заклятию, пульсируют в моих венах. Но музыка моя умолкла. Фортепиано, что некогда было моим алтарём, ныне покрыто саваном пыли, а ноты, что я сочинял, растворились в вое ветра, который, подобно последнему дыханию Лилии, едва колышет истёртую завесу у окна.