Мариэтта более не была тенью. Она была повсюду. Стояла в углах, сидела на стульях, смотрела из зеркала. Её голос, ясный, как звон колокола, звучал в голове Вероники, диктуя, что писать. И Вероника писала.

– Зачем? – кричала она, но её голос был слаб, как шёпот умирающего.

– Галерея, – отвечала Мариэтта, и её улыбка была клинком, вонзающимся в сердце. – Ты создаёшь её. Ты открываешь её. И ты станешь её частью.

Однажды ночью, когда луна скрылась за тучами, а дом дрожал от воя ветра, Вероника сделала последний мазок. Портрет – её собственный – был завершён. Она смотрела на него, и он смотрел на неё. Его глаза моргнули.

Рама треснула с оглушительным звуком, и тьма хлынула в мастерскую, как река, прорвавшая дамбу. Тени портретов ожили, шагнули из рам, их руки тянулись к ней, их голоса слились в крик:

– Галерея открыта!

Вероника закричала, но её голос утонул в хоре. Она упала, её тело билось в конвульсиях, а тьма обволакивала её, как саван. Последнее, что она увидела, было зеркало. Оно отражало не мастерскую, а бесконечный коридор портретов, их глаза горели, как звёзды в аду.

И тогда она поняла.

Она была не Вероникой.

Она была Галереей.

Мастерская, казалось, растворилась, её стены таяли в тумане. Портреты окружили её, их лица менялись – то её собственное, то Клары, то Мариэтты. Шёпот стал рёвом, приливной волной голосов, каждый требовал, чтобы она писала, каждый сулил вечность.

Она сжала медальон – её пальцы дрожали – и прошептала имя Клары, надеясь на спасение. Но зеркало ответило, его поверхность заколыхалась, как вода, показывая не её отражение, а Мариэтту, чьё алое платье кровоточило во тьме.

Разум Вероники раскололся, её душа истрепалась, как холст, натянутый слишком туго. Она более не была уверена, где кончается она и начинается Галерея.

Глава IV – Галерея забытых снов

«Есть двери, что рисуют нас. Есть залы, где экспонаты смотрят в ответ».

Когда Вероника ступила на сияющий символ, пульсирующий на полу, земля исчезла без звука – будто не было падения, лишь смена бытия.

Она очутилась в галерее, где воздух был густ от запаха увядших лилий и плесени. Потолка не было – над головой клубился тёмный туман, словно забытые мысли бродили в вышине.

Залы тянулись бесконечно, каждый был увешан десятками портретов. Женщина в свадебной вуали, чьё лицо свёрнуто внутрь. Старик с глазами ребёнка. Девочка с пустой рамой вместо головы. Все несли её мазки, её стиль, её руку. Но она никогда их не писала. Она не помнила.

В конце коридора висел огромный портрет, почти в рост человека. Это была Клара, её дочь. Но её глаза хранили скорбь веков. Подпись внизу гласила:

Клара Эймс, утеряна в 1919 году. Найдена. Экспонат №213.

– Невозможно, – прошептала Вероника.

– Ничто не теряется, – ответил голос.

Из теней выступил Хранитель. Высокий, как колонна, в мантии, чёрной, как лаковая ночь, его лицо скрывал капюшон, из которого капали чернила, как слёзы забытых воспоминаний.

– Галерея принимает всех, кто слышит шёпот. Ты писала их, но не знала – ты всегда была здесь. Ты лишь спала.

– Я… я не мертва.

– Нет. Но вопрос не в жизни. Вопрос – в отпечатке. Ты вложила душу в краску. Теперь она хочет забрать тебя целиком.

Он указал на раму в конце зала. Внутри – полупрозрачный силуэт Вероники. И в его глазах – узнавание.

– Остался один мазок. И ты войдёшь.

Она чувствовала: сопротивление бесполезно. Слишком много холстов хранили части её души.

Хранитель подошёл ближе, и из его мантии выпал предмет. Кисть. Та, что она использовала после смерти Клары, пропитанная чёрной краской. И чем-то ещё.

– Заверши. Галерея должна быть полной.