Фьямметта. Пламя любви. Часть 1 Ана Менска

Хор запел «Де Профундис»[1], и похоронная процессия вступила под своды базилики, которая прославилась алтарем апостола Петра[2]. Именно перед ним святой молился во время визита в Неаполь. Здесь же он крестил и первых неаполитанцев, обращенных в христианство, – святую Кандиду[3] и святого Аспрена[4].

Гроб с телом Пьетро Винченцо Ринальди установили на небольшое возвышение перед тем самым алтарем. Два аколита[5] зажгли вокруг него несколько свечей, а у изголовья разместили высокий пасхал[6].

Священник в епископском одеянии прошел к алтарю, поцеловал его, после чего обратился к родственникам и друзьям покойного:

– Все мы, собравшиеся под сводами церкви этой, знаем, сколь греховен каждый из нас в жизни земной. Природа человеческая слаба. На совести каждого из нас лежит вина перед Небесным Отцом нашим. Поэтому мы с вами будем сегодня, участвуя в сей Божественной литургии, молиться об усопшем брате нашем. Будем просить Господа, чтобы Он очистил его от всякого греха и удостоил возможности общения со святыми на небесах.

Луис Игнасио поморщился. Он приехал в Неаполь, чтобы развеяться, чтобы отпраздновать свадьбу младшей сестры, чтобы зарядиться положительными эмоциями, но вместо этого… вновь попал на панихиду.

Нет, свадьба Хасинты Милагрос состоялась, как и было положено, но на второй ее день произошло непредвиденное: от сердечного приступа скончался отец жениха. Радостное и торжественное событие было омрачено внезапной смертью герцога ди Маддалони.

Луис Игнасио огляделся. Панихида шла своим чередом, священник уже проводил обряд покаяния.

Сколько таких траурных служб на счету де Велады? Мессы по почившим деду и бабке были самыми спокойными, потому что были вполне ожидаемыми. Смерти отца, матери и младшего брата ударили под дых внезапностью, а кончина четырехлетней дочери разорвала сердце в клочья: настолько неправильной, настолько трагичной она была.

Впрочем, у него за плечами числилась еще одна смерть, о которой Луис Игнасио не хотел вспоминать вовсе. Не хотел вспоминать ту, которая звалась некогда женой и матерью его единственного ребенка. Но вот сейчас почему-то вспомнил.

Анна Альварес де Мендоса и Осорио, маркиза де Сан-Роман была его кузиной, а впоследствии стала женой. В день смерти их общей дочери, малышки Летисии, Луис Игнасио проклял момент, когда пошел на поводу у отца и дал согласие на брак с нею.

Их помолвили рано: ему было десять лет, ей – пять. До своего восемнадцатилетия де Велада не волновался на сей счет, потому что считал эту детскую помолвку несерьезной. Он был уверен, что сможет легко разубедить отца в целесообразности подобной женитьбы. Однако в год, когда ему исполнилось семнадцать, произошел целый ряд событий, предопределивших нежеланный исход.

В тот год Луис Игнасио несколько раз становился случайным свидетелем измен матери. В подростковом возрасте юный граф искренне восхищался ею. Маркиза де Велада была очень красивой женщиной. Даже больше, чем красивой. Она была изумительной! Es una real hembra, как в Испании говорят.[7] У нее было породистое лицо, великолепная грудь, роскошные бедра, длинные ноги и невероятно стройный стан. Она выглядела вампиршей, вальяжной львицей, способной соблазнить любого мужчину, на которого падет ее взор.

Луис Игнасио то и дело слышал летящие в ее адрес слова посторонних мужчин: «Вот это фигура!», «Вот это бюст!», «В ней больше соли[8], чем во всём Тихом океане!», «Она настоящая Анна Болейн[9]!», «Я бы с такой не прочь любовь закрутить!» – и вспоминал, как сам в детстве ждал материнской любви, равнозначной для него глотку воды во время жесточайшей лихорадки. Ее же отношение к сыну было больше похоже на мартовскую погоду: только приласкает и сразу покидает.

До того злополучного года Луис любил мать по-настоящему и при любом удобном случае всячески выгораживал ее перед дедом, который жену сына отчего-то недолюбливал. Когда юный де Велада узнал об изменах матери, сильно разочаровался в ней. Это стало для него серьезной психологической травмой.

К той поре в арсенале Луиса Игнасио было изрядное количество любовниц. Он отличался пылким темпераментом и необузданной потенцией. Де Велада впервые испробовал женское тело в четырнадцать лет, когда дед по отцовской линии сделал ему подарок в виде молодой, но весьма опытной куртизанки, обладавшей прекрасным телом и неплохими манерами. Она обучила юнца всем тем премудростям, которыми владела. Так что к моменту, когда Луис узнал подноготную матери, он собрал вполне приличную коллекцию женщин. Однако то, что юноша считал вполне оправданным и приемлемым для себя, ей простить не смог.

Маркиза де Велада оказалась крайне неразборчивой в связях. Одним из ее любовников был румяный франтоватый юнец с манерами муслиновой сеньориты[10]. Другой – крепкий, жилистый, молодящийся старик, похожий на фигурку из ретабло[11]. Выходя от матери, он распускал руки и щупал всех попавшихся на пути служанок, отчего Луис Игнасио прозвал его про себя осьминогом. Лица третьего, коротышки-недоростка, он так и не увидел. Единственное, что бросилось в глаза, – как этот недомерок, стоя на подставке для ног, работал крепким голым задом позади нагнувшейся и задравшей юбки матери.

Выбирая мужчин для постели, маркиза следовала тому же правилу, которым обычно руководствовалась при выборе наряда в магазине модного платья. Это полнит, несите другое. Это делает доской, несите очередное. Третье удручает и наводит тоску. В четвертом становлюсь похожа на попугая. В пятом можно вставать за прилавок в рыбных рядах – торговки точно примут за свою. Шестое сгодится лишь для похорон. Седьмое… Ну это еще куда ни шло. Упакуйте и доставьте по моему адресу. А дома, примерив обновку, приходила к выводу, что поспешила с покупкой, ошиблась с выбором, поэтому на следующий день наносила новый визит в лавку готового платья, и всё начиналось по кругу.

С той поры, как Луис Игнасио узнал про измены матери, он стал менять любовниц с гораздо большей частотой, чем в своей постели меняла мужчин она. Казалось, он хочет таким поведением доказать ей что-то.

Как ни странно, ночные отлучки Луиса Игнасио родителями не возбранялись, а даже, наоборот, поощрялись. Отцу было лестно, что отпрыск по мужской части превосходит его самого, да и матери слава сына как прекрасного любовника доставляла немалое удовольствие. Дед же смеялся над ним и называл pollo de agua – погонышем. Самец этой птички славился бурными ухаживаниями за самочками и агрессивным поведением к конкурентам. Но Луис Игнасио прекрасно знал, что у этого выражения были и иные значения: от желторотого птенца, щенка, молокососа до франта и щеголя, умеющего привлекать к себе всеобщее внимание. Так что в отношении родных к его загулам было вовсе не то, на что он рассчитывал.

Юный граф хотел от близких иной реакции. И он наконец-то дождался, чего хотел. Услышав в речах матери, обращенных к нему, укор в неразборчивости, Луис Игнасио, будто только и ждал подобного, ответил с быстротой молнии словами басни[12] Лафонтена: «А сами ходите вы как? Могу ли я ходить иначе, чем ходит нынче мать моя?»

Луис Игнасио с малых лет знал, что родительская семья неправильная, и не представлял свою будущую семью иной: любящей, дружной, понимающей, заботливой – одним словом, счастливой.

Спустя полгода в их доме разразился скандал, вконец разрушивший остатки иллюзий насчет семейного благополучия. Из выкриков отца во время очередной перебранки с матерью Луис Игнасио впервые узнал, что он – единственный его кровный ребенок.

Юный граф прекрасно знал, откуда берутся дети, и, казалось, его ничто в этом смысле не сможет удивить. И всё же случайно подслушанная ссора отца и матери стала потрясением. Оказалось, что и его семилетний брат Мануэль Бенхамин, и четырехлетняя сестра Хасинта Милагрос, и тот ребенок, которым была беременна мать теперь, нагуляны на стороне.

Отец называл мать купелью святой воды[13], похотливой крольчихой, нимфой двадцати самцов[14]. Говорил, что в своем распутстве она опустилась ниже безухой шлюхи[15]. Шипел злым змием о том, что сумел простить жене и Мануэля, и Хасинту, хотя прекрасно знал, что эти дети не кровные, но сумел принять их как родных. Простил жену, простил ее измены. Но всё повторилось снова, и в гораздо худшем, почти фарсовом варианте.

Если отцами брата и сестры являлись знакомые Луису аристократы, то родитель еще не рожденного ребенка – то ли садовник, то ли конюх. Мать водила шашни с обоими и от кого понесла, сказать не могла.

Именно тогда-то Луис Игнасио и понял: в разврате мать пала ниже некуда. Тощий и костлявый, как кормящая самка мула, при этом похотливый, как забредший с крыши кот, конюх и рослый, широкоплечий, крепкого телосложения, но с придурковатой внешностью садовник в роли отца четвертого ребенка маркизы – это край грехопадения.

Отец, знавший об изменах жены и покрывавший ее до сих пор, на этот раз не выдержал и устроил скандал. Он сказал, что ни за что не признает ублюдка, как признал в свое время Мануэля и Хасинту. Кульминацией того скандала стало решение отца об отсылке гулящей супруги в фамильный замок, некогда принадлежавший ее скончавшимся родителям.

Мать, бросив в адрес мужа презрительное