Чаще всего они сливаются, и можно видеть, как теология становится философией, а философия – теологией. Когда это слияние подлинно, оно есть идеал; когда же это лишь бессознательная путаница, оно пагубно – ослабляет религию и затемняет философию.

Союз их законен и спасителен лишь тогда, когда каждая из них сознаёт и сохраняет себя, отдаёт, не обедняясь, и принимает, не унижаясь.

Высокий долг – блюсти различие между тем, что принадлежит религиозной вере, и тем, что относится к умозрительному разуму, – не для того, конечно, чтобы объявить всё истинным с одной стороны и сомнительным или ложным – с другой (это удел ограниченных умов), но чтобы утвердить: совместное действие обоих источников предустановлено Промыслом для полного воспитания человека.

Ибо Высший Разум, открывается ли Он непосредственно через разум или пробивается через откровение, в обоих случаях ниспосылает в наш ум лучи одной и той же истины для одной и той же цели.

Но признать, что их совместное действие предустановлено, – значит стремиться к их слиянию, а не к смешению. И вот почему важно их различать.

С той минуты, как религия растворяется в философии, она разделяет все её превратности – все её изменения, всю её судьбу, включая её мимолётность и неизбежное падение, её замену другой, более соответствующей непрерывному развитию.

Поэтому друзья вечной религии не могут быть сторонниками её смешения с какой бы то ни было философией.

И всё же, как бы чётко ни была проведена в теории граница между умозрительной и позитивной теологией, на практике она беспрестанно нарушается, и смешение становится обычным состоянием.

Прежде всего, сама идея откровения, редко чётко определённая, способствует этой путанице.

Затем теопневстические (θεόπνευστος,«боговдохновенный») данные, однажды проникнув в человеческий разум через религию, в конце концов становятся предметом свободного умозрения так же, как и чисто рациональные понятия. И разум с этого момента использует их как свою собственность. В результате критика, какой бы тонкой она ни казалась, сама уже не в состоянии отличить идеи, обязанные своим происхождением философии, от тех, что были получены от теопневстии. Это понятно. Даже самый ревностный защитник независимости и чистоты собственного мышления подчиняется авторитету принятых доктрин и, вместо того чтобы отвергать их, принимает на свой счет те, что определяют успех или славу века. Даже те философы, которые наиболее серьезно стремились отвергнуть готовые мнения, чтобы придерживаться только идей, вытекающих из строгого анализа, – Сократ, Декарт и Кант, – живя, как и все, под влиянием господствующих идей и позитивных религий, испытали их неодолимое воздействие и часто принимали за плод собственной мысли то, что было лишь продуктом всеобщей веры. Декарт, демонстрировавший абсолютную независимость от любого авторитета, успокаивался только тогда, когда убеждался, что согласен с наиболее авторитетными церковными учителями, а Кант постоянно левой рукой, во имя разума, восстанавливал то, что разрушал правой в области христианской веры.

Именно из исключительного увлечения религией или философией, из их абсолютного разграничения и схоластического противопоставления родился спор о превосходстве спекулятивной философии или позитивной теологии, и этот спор стал бесконечным из-за смешения или путаницы их элементов. Действительно, как бы ни решали теологи в пользу одного, а философы – в пользу другого, разграничить их собственность уже невозможно, и они не могут ничего доказать друг другу. С обеих сторон очевидность чисто субъективна; она зависит от нравственного состояния и просвещенности каждого. Например, если для современных людей совершенно очевидно, что сугубо позитивная христианская религия превосходит сугубо спекулятивную религию неоплатоников, эта очевидность не была столь ясна ни Плотину, ни Проклу, вполне способным их сравнивать. И если сегодня для тех, кто верит, что христианское откровение призвано навечно остаться выше любой чисто рациональной философии, это кажется бесспорным, то значительное число выдающихся умов и по сей день, на наших глазах, придерживаются противоположного мнения. Наконец, для тех, кто не признает ни внешнего откровения, ни пророческого вдохновения, ни апостольской теопневстии, единственно истинной является спекулятивная религия, а христианство, если говорить откровенно, некогда могло служить – и еще может – прогрессу человеческого духа; но там, где господствует философия, оно уже превзойдено, как буддизм, ислам или иудаизм, до такой степени, что погибло бы в тот момент, если бы не поддерживалось просвещением века.