. Новый протестантский тип личности, который появился у скандинавов в момент «зрелого» христианства, – это этический тип. Предполагается, что тот или иной поступок должен оцениваться не через призму спасения, так как оно наступит в любом случае (по крайней мере, для некоторых), а c точки зрения того, насколько этот поступок или решение помогает ближним. Для этики скандинавского протестанта характерны такие черты, как: реалистичность, ситуативность, положительное отношение к миру. Эти черты верующий реализует в этой жизни, придерживаясь законов, которые имеются в этом мире, уже после законов божественного толка.

.3. 

Миф в эпоху рационализма и абсолютизма.

Наряду с оформлением феномена протестантизма, развивающегося в контексте влияния дохристианской североевропейской мифологической традиции, на фоне мощной волны мистицизма продолжается укрепление комплекса древнейших верований, впитавших в себя элементы античной мифологии, которые интерпретировались как культ Дьявола, одной из последних вспышек которого было знаменитое дело «отравительницы Лавуазен». Церковные власти породили этот миф, уничтожая дольчинитов, катаров и представителей иных религиозных течений, пытаясь бороться с проявлениями мифологического сознания в Северной Италии и Южной Франции. Доктринальный статус новой мифологии придала булла папы Иннокентия VII (1484). В ней указывалось на существование высшего проявления возможного отказа от Бога, наиболее пагубной для бессмертной души формы ереси – «договора с дьяволом».

Вместе с тем светские мыслители, уходя от перипетий духовного поиска в лоне христианского вероучения, всё чаще обращались к поиску истины через осознание мифа, причем в первую очередь античного, сохраняя традицию его аллегорической трактовки. Ф. Петрарка прямо указывал, ссылаясь на Лактация, что античные мифологические поэмы содержат «старательно скрытый … неисчерпаемый и сладостный аллегорический смысл, такой же, каким изобилует почти каждая строка Священного Писания»132. Мифотворчество виделось как способ сокрытия смысла для непосвященных, аллегория же трактовалась в традициях греческой философии способом и путем постижения скрытой сущности бытия.

В гуманистической традиции поиск скрытого смысла мифа был своего рода лейтмотивом познания Космоса, зачастую и через различные виды творчества. Так Джованни Боккаччо, один из ярчайших представителей эпохи, подчеркивал, что задача поэтического и мифологического творчества состоит не в раскрытии сокровенных тайн природы и человека, а наоборот, в утаивании всего, «что стало слишком доступным из достойных высшего внимания и уважения вещей, чтобы они не стерлись от чрезмерной привычности»133. Художник возводится в ранг Демиурга, что, однако, не означает, что он создает миф, но не воплощает его: он прячет его от чужих глаз, чтобы «после поисков, усилий, всестороннего обдумывания и, наконец, открытия смысла стала более дорогой истина, потускневшая было от обыденности»134, и потому «в поэтической темноте надо подразумевать не меньший смысл, чем в божественной»135. Истина скрывается «творцом» под покровом слов и суждений. Всё тот же Боккаччо демонстрирует полисемантическую интерпретацию мифа, активно оперируя при этом образом Прометея, в деяниях которого он находит многочисленные аллегории на идеалы, характерные для его эпохи. Образ аристотелевского демиурга, творца и мыслителя, исследователя, являющегося, возможно, воплощением не столько человека, сколько Природы (Космоса), познаваемой социумом, становится весьма актуален. Так или иначе, перед нами дальнейшее развитие средневековой традиции полисемантизации мифологии в контексте философской традиции античности в прочтении ренессансного антропоцентризма. И всё же от идеи полисемантизма мифотворчества Возрождение переходит к идее субъективности всех таких смыслов. Тем самым Ренессанс подготовил почву для исчерпания аллегорической трактовки мифа.