Этот мощный континуум мифологических структур частично был трансформирован в символы монотеистической религиозности, породив различные формы «вторичной мифологизации», частично остался инородным элементом по отношению к христианству115. Своего рода осмысление «античного наследия» и диалог с ним продолжался на протяжении всей эпохи, проявляясь наиболее ярко в различных регионах, примером чему может быть «Каролингское возрождение», однако же рассматриваемый синтез античных и христианских элементов наиболее четко прослеживается на Аппенинском полустрове, где он проявлялся как живое развитие комплекса идей и принципов, от которых, в сущности, и не отказывались. Своего рода фоном подобного процесса была яростная борьба многочисленных латинских апологетов с язычеством и ложными идолами, сопровождаемая обвинениями в наивности и невежестве, хотя некоторые авторы, подобные Минуцию Феликсу, приходили и к принципам эвгемеризма116, который сравнительно быстро стал наиболее распространенным механизмом анализа древнейших писаний через призму Ветхозаветной мудрости117. Присутствовали и попытки рациональных трактовок, например, рассуждения ярого критика античной мифологии Афанасия Александрийского, демонстрирующего своеобразную эволюцию язычества, показывая зарождение культа поклонения животным, оформление культа мертвых и, наконец, почитание обожествленных монархов, что, вероятно, трактовалось в качестве своего рода ступеней на пути к постижению человеком Бога Истинного.

Августин Аврелий – блестяще образованный мыслитель, соединивший в себе всестороннюю образованность античного философа и религиозную экзальтированность с демонстрацией откровенно неприязненного отношения к «мифу толпы», идет по пути синтеза элементов античной философии и христианского вероучения, уделяя внимание вопросам провиденции и фатализма. Рассуждая о мифе, он видит в нем лишь деструктивный конструкт в силу того, что миф, как и язычество – это людское творение118, показывающее извращенное их понимание природы и космоса. Миф также служит делу удовлетворения тщеславия власть имущих, по мнению Августина, который рассуждает в стиле Гесиода о деградации человеческих нравов. При этом мыслитель осознает, что задачей христианского проповедника является не столько низвержение мифа, сколько выделение его моральных смыслов, что позволяет в свою очередь «найти для всех этих вещей точное воплощение, чтоб, похоронив баснословие лживой Греции, уразуметь, в чем же их мистическое содержание»119.

В подобном рассуждении прослеживается осознание феномена духовного дуализма, характерного для эпохи средневековья, и он становится, по нашему мнению, фактором мифологизации христианского мировоззрения на уровне культурного архетипа, что наиболее ярко проявляется в североевропейском регионе и определяет оформление особого культурного пространства, породившего в конечном итоге феномен протестантизма. Процесс трансформации языческого сообщества, продолжавшийся на протяжении нескольких столетий, примерно в период с VIII по XII века, определил смешение двух элементов – языческого и христианского, причем как равноценных, что приводит к изменению социокультурной парадигмы и оформлению особого восприятия окружающего мира, базирующегося на провиденциализме, в его христианской интерпретации зафиксировавшемся в массовом сознании120. Взаимопроникновение двух концептов определило появление новых интерпретаций, в которых миф продолжал сохранять лидирующие позиции, хотя теперь он активно именовался «святым преданием»121. Таким образом, мы можем наблюдать своеобразную мировоззренческую эволюцию, идущую в контексте развития и распространения христианства в регионе, конечным итогом которого становится оформление протестантизма как своеобразного итога развития дуалистической по своей природе духовной традиции, характерной в первую очередь для Северной Европы. На подобную интеллектуальную атмосферу повлияло также творчество таких мифографов, как Лактаций, Апполодор, Фульгеций. Именно на их труды опирался Исидор Севильский, деятели каролингского Возрождения, Ватиканские мифографы и пр.