Фархад Татьяна Алхимова

Мы лежали на кровати, не задевая друг друга ни движением, ни словом. Она устроилась в изголовье, подложив подушки под спину, монотонно клацала мышкой и била пальчиками по клавиатуре в надежде закончить работу до полуночи. Изредка хватала с прикроватной тумбочки телефон и бегло просматривала сообщения, улыбалась уголком губ, хмыкала и отбрасывала аппарат в сторону, чтобы через пять минут потянуться за ним снова. Я же растянулся вдоль другого края на животе, чтобы видеть перед собой и экран ноутбука, и широкое окно в половину стены. И до полуночи закончить точно не успел бы: слишком лениво трудился днём.

Раз в месяц целые сутки нами отдавались отдыху и общению. Только она и я. Никаких гаджетов, звонков и сообщений, никаких людей. Мы не выходили из дома, отсыпались, готовили или доедали остатки, какие находились в холодильнике, слушали музыку, пили вино и разговаривали. О чём? Темы выбирали по велению сердца: могли весь день болтать о сущей ерунде или по большей части молчать, могли устраивать философские батлы или спорить на тему, в которой ни один из нас ничего толком не соображал, но стремился.

У каждого за пределами этих суток была своя жизнь с работой, друзьями, родными и любимыми. Но наша дружба не то чтобы стояла особняком, скорее – выделялась колоритностью отношений и личностями участников.

Я взглянул на Сашку – она склонила голову на грудь и мирно дремала – утомилась, моя лисичка, жгучая шатенка с ярко-рыжими кончиками тяжёлых волос длиной до самых ягодиц. Сейчас они были собраны в небрежный домашний пучок-гульку и наполовину из него повылезали, отчего весь образ её казался немного взбудораженным. Невозможно было не улыбнуться. Осторожно подобравшись ближе, я забрал ноутбук с её колен и повыше накинул одеяло: пусть спит.

Нашей дружбе так много лет, что все эти простые действия стали привычными и никогда никого не тревожили, почти как материнские. Обычно Саша приезжала или накануне вечером, как сегодня, или ранним утром, – чаще в мою квартиру. Но бывало и так, что «выходной» я проводил у неё. Только тогда и высыпался. Дома не получалось.

Сейчас я уже чувствовал предвестники бессонницы, отбирающей у меня две-три ночи в неделю. Не вовремя. Но утром не было нужды рано подниматься и подниматься вообще, так что сожаления остались за бортом этого дня, вместе с часовой стрелкой.

До половины второго работалось вполне бодро, а потом надоело. Я погасил верхний свет, ночники, поправил одеяло, спрятав Сашины ножки, и встал перед окном. Зима в этом году пришла рано и принесла с собой снега больше, чем за всё время моего пребывания в Москве, то есть, лет за пятнадцать. Сугробы подрастали каждый день с начала декабря на несколько сантиметров и, кажется, не собирались останавливаться. И сейчас, после двух дней оттепели, снова шёл снег: огромными ватными хлопьями и шарами он сыпался и сыпался с небесных пыльных полок, кружился, да под собственной тяжестью не выдерживал схватки с физикой, стремясь к земле.

В Фергане такое бывает не очень часто. Если снег идёт, то очень куцый, мелкими снежинками, чаще крошками на них и не похожими вовсе, и быстро тает. Так что часть моего детства прошла в тоске по настоящей зиме, и теперь я наслаждаюсь каждым белым, холодным днём.

Осторожный шорох и тихие шаги позади намекнули, что я уже бодрствую не один. Сашулька подобралась почти незаметно, ласково обхватила мою руку и прижалась к ней всем телом так, что я почувствовал сквозь футболку мягкую, тёплую грудь, упирающуюся в меня повыше локтя. Голова же опустилась на плечо. Сдавленно выдохнув, она пробормотала сонно:

– Что ты там пытаешься увидеть?

– Просто нравится смотреть на снег…

– И всё?

– И стоять на этом ковре, – улыбнулся я, пусть никому и не видно было. Ковёр я покупал давным-давно, с несколько детским желанием ходить босиком, утопая в ворсе, как в траве. Мягко, приятно. И не только ходить, но и лежать. О, сколько часов мы с лисичкой провели на нём с бутылками вина и в совершенно безобразном пьяном веселье!

– Это мне тоже нравится, – Саша прижалась сильнее, и я внезапно ощутил непривычную тяжесть внизу живота. Прислушался к себе, но наткнувшись на очевидный намёк, постарался сосредоточиться на снежной ночи за окном. – Я уснула, да? Опять…

– Опять, – подтвердил я, имея в виду два предыдущих раза, когда она точно так же отключалась задолго до полуночи. – Ложись обратно.

– А который час?

– Около двух.

– И ты не спишь?

– Не-а.

– Снег… Ещё бы ты спал, – лисичка отпустила меня и поплыла в сторону кухни. – Я попить.

Мне оставалось только пожать плечами и хмыкнуть: никто не знал нас так хорошо, как мы сами. И ничто ведь не помешало – удивительно до сих пор – ни пятилетняя разница в возрасте, ни разное воспитание и темпераменты. С первого дня знакомства, мы с Саней будто срослись, обрели несуществующую сестру и брата и пронесли эту дружбу до сегодняшнего дня, а это без малого десять лет. Не дав мне додумать, лисичка вернулась с бутылочкой воды, забралась в постель, будто всё ещё спала и принялась заворачиваться в одеяло.

– Ну, Фар… Иди спать. Я не усну, если кто-то будет болтаться по комнате, – буркнула она в одеяло, уже почти погрузившись в сон. Так происходило из раза в раз, только я не припомню, чтобы у Саши были проблемы со сном – она могла отключиться везде, в любой момент: сидя на рюкзаке посреди аэропорта, подпирая стену в универе, устроившись в уголочке сиденья метро, на десять минут в такси, в очереди к доктору… Ничто ей не мешало, если хотелось отдохнуть.

Задвинув одну штору, ту, которая затеняла край кровати, где улеглась Сашулька, я устроился рядом, как мы любили – непонятно каким образом вывернувшись, чтобы не мешать друг другу, но быть в досягаемости. Так что голова моя оказалась на уровне её поясницы, а ноги в противоположном углу – размеры лежбища позволяли. Лисичка долго и упорно ворчала, перебирала одеяло и успокоилась только тогда, когда рукой добралась до меня и пальцами запуталась в волосах. Как раньше, во времена студенчества. А я, испытав позабытую негу и накрывшись волной спокойствия вместо пледа, под которым спал только в декабре, – отдался сну.

Бессонница сдалась, но оставила на память сон, повторяющийся сколько я себя помню. Любая пустая ночь, страшная гулким эхом голых стен, чёрным провалом окна и тонкой струйкой света из-под плотно закрытой двери, заполнялась от безысходности и смирения им – виде́нием прошлого, а, может, будущего, или просто-напросто плодом фантазии. Я видел его сотни раз, успел изучить и запомнить всё до мелочей, коих становилось то больше, то меньше.

Открытое окно и ветер сквозь него, полупрозрачные шторы, ещё влажные после стирки. Стук распахнутых створок, привлекающий меня, как маятник гипнотизёра. А за грубым деревянным подоконником, выкрашенным белым, – Ферганская долина с высоты птичьего полёта. Наверное, я очень маленький и слабый, – во всяком случае ручки мои совершенно крошечные, еле-еле цепляются за толстый край, обязательно соскальзывают и получают саднящие занозы из облупившейся краски. И вот я, лёгкий, похожий на мотылька (во сне именно так хочется думать) – лечу над долиной, а подо мной извивается и юлит не то река, не то дорога. Вертятся в голове названия, но окончательно вспомню я их, только когда проснусь – Сырдарья, слившаяся из Нарына и Карадарьи. Всё зелено, ярко – в отличие от других снов – мне кажется, что спину греет солнце, а в ушах шумит ветер и даже пахнет чем-то сладким-сладким – цветущим лугом, которого не видно. И я сомневаюсь, пока лечу до самого Ферганского хребта на Северо-востоке, что в долине есть луга.

Вершины или припорошены снегом, или спрятаны облаками, так что не всегда мне удаётся рассмотреть их яснее, чем на старой фотографии, найденной на самом дне старой коробки из-под советского ещё миксера. Сон и реальность смешиваются, словно под лопастями шумной машинки, как если бы мама утром в субботу затеяла испечь пирог. Я уже не могу лететь так, как пятью минутами ранее, становлюсь тяжёлым и бесцветным, потому что пришёл из другого мира, из узенькой оконной щели, мелькнувшей позади, когда удалось оглянуться.

Я слышу родные голоса, мамино пение – что-то из русского народного. Потом вмешивается отец, кричит на неё, сладкие звуки красивейшего сопрано теряются в грохоте непонятных, словно иностранных ругательств. Едва совладав с крыльями, я на всех парах лечу обратно, домой, к своему окну, из которого так легко выпорхнул.

Если сон не имел целью вымотать меня до предела, то просто не получалось долететь, и я просыпался где-то на полпути, уставший и запыхавшийся, но всё же относительно спокойный. А если по каким-то причинам подсознание зверствовало, всеми силами ненавидя меня, то случалось страшное, отчего я всё ещё просыпаюсь в мокром поту и долго смотрю в потолок, пока найду в себе силы встать. Достигнув окна, нереально теперь огромный я, обнаруживаю, что никаким образом не смогу даже пальца просунуть между створками. И заглянуть не выходит – массивная тень загораживает свет, и только слышно ухание отца и тонкие стенания матери.

И чем дольше длятся бесплодные попытки пролезть в окно, тем больнее я бьюсь о стены дома, то белёные, оставляющие неприятные мучные следы, то деревянные, брусчатые, сдирающие перья и кожу. Я плачу. Бессильно плачу, понимая, что внутри стен уже тихо. Что всё было бесполезно и больше нет подоконника, от которого я мог бы оттолкнуться, чтобы снова лететь. Не хватает воздуха, не хватает места. Мир сужается, стягивается, просачиваясь сквозь окно, внезапно потерявшее дом. А меня не затягивает, не утаскивает туда – к любимым и родным.