Она подняла окровавленные руки. Кровь подруг. Кровь Ловцов (один из них, тот, в кого вцепилась «Восход», возможно, тоже был ранен ее ногтями в отчаянной схватке). Кровь на хрустальной иллюзии ее прежней жизни. Хрусталь был разбит вдребезги. Заляпан кровью и грязью.

Ирис поднялась. Шатаясь. Где-то позади, в Институте, возможно, уже завыла тревога. Ловцы могли быть уже на выходе. Она огляделась. Мрак. Грязь. Чужой, враждебный мир. Она была ранена – физически болью, морально утратой, духовно – ужасом содеянного и увиденного. Но она была жива. И свободна.

Ценой крови на хрустале.

Она сделала первый шаг в темноту Нижнего Города, оставляя за спиной сияющий склеп «Эстетики» и могилы двух сестер. Ярость и скорбь горели в ней, как факел, освещая путь в неизвестность. Она была больше не «Лимонной Каймой». Она была Ирис. Выжившей. И ей предстояло научиться выживать здесь. Или умереть, как они. Но умереть свободной.

Воздух ударил по лицу первым. Не стерильным холодом Института, а густой, тяжелой волной – смесью гниющих отходов, человеческих испражнений, дешевого химического топлива и чего-то острого, металлического. Ирис закашлялась, едва не вырвало. Она стояла, прислонившись к холодной, облупившейся стене какого-то здания, дрожа всем телом. Позади, за высокими, глухими стенами комплекса «Эстетика», возможно, уже завывали сирены, но здесь, в Нижнем Городе, их не было слышно. Их заглушал гул – постоянный, многослойный, как дыхание спящего зверя. Грохот проезжающих где-то вдалеке грузовиков, визг тормозов, приглушенные крики, лай собак, грохочущая музыка из какого-то притона, непрекращающийся гомон тысяч голосов, сливавшихся в один бессмысленный, угрожающий рокот. Ирис зажмурилась. Шум бил по вискам, раскалывая голову. В Институте царила тишина – священная или гнетущая, но тишина. Здесь был хаос звуков, обрушившийся на ее непривыкшие уши.

Она открыла глаза. Сумерки сгущались в настоящую ночь, но Нижний Город не спал. Он жил в вечном полумраке, освещаемый тусклыми, мигающими неоновыми вывесками («Чистка!», «Синт-Бар «Дыра», «Ремонт Всего»), коптящими фонарями и светом из окон – редких, грязных, зарешеченных. Узкие улочки-просветы между нависающими, покосившимися зданиями были завалены мусором. Пластик, битое стекло, обрывки синтетической ткани, тухлые остатки еды – все это гнило под ногами, хлюпало, издавая тошнотворный запах. Воздух был влажным, липким, обволакивающим, как грязная тряпка.

Ирис посмотрела на свои руки. Они были в грязи, в крови «Алого Восхода», возможно, в ее собственной крови от царапин, полученных при падении и протискивании через ворота. Ее роскошное серебристое платье превратилось в лохмотья, пропитанные вонью и копотью. Волосы, когда-то сияющий каскад, были спутанными, покрытыми пылью и чем-то жирным. Но даже сквозь слой грязи, даже в полумраке, ее кожа, ее черты, ее само существо излучали что-то чужеродное. Нечеловеческую гладкость кожи. Неестественную гармонию пропорций. Остатки сияния, которое не могло погаснуть мгновенно, делали ее похожей на призрака из другого мира, забредшего в самую грязную реальность.

И мир заметил.

Первыми были дети. Грязные, полураздетые, с острыми, как у крыс, лицами. Они высыпали из темного прохода, остановились и уставились. Потом захихикали. Хихиканье перешло в открытый смех, грубый, лишенный детской невинности.

«Гляньте! Фарфоровая кукла в помойке!»

«Она блестит! Как жук вонючий!»

«Платьице рваное! Ха-ха!»

Они тыкали в нее пальцами, кривлялись. Ирис отшатнулась, прижавшись к стене. В Институте на нее смотрели с восхищением, похотью, холодной оценкой. Никогда – с насмешкой. Это было унизительнее удара.