На все глядела с любопытством. Да и чего не любопытничать человеку, видевшему за последние двадцать лет не одну страну, но впервые гулявшему по родной деревне, одетому и обутому «с заграничной иголочки»? Легко, без надсады и раздражения вокруг смотрела, без боли и трепета. Как на чужое. Но, милое дело, отчего-то ей было приятно, что русская деревня держит еще свою моду на крыльцо и баньку, на лавочки да на голубой цвет наличников.

Улицы пусты. Может быть, Вобля затихла под зноем, а может быть, она давно обезлюдела? Не понять. Лишь на крыльце нового дома из белого кирпича, что выделялся среди других своей высотой и крепостью, стоял с большущим ломтем арбуза бутуз. По случаю жары на ребенке были надеты одни только синие, с белой окантовкой, трусы. Возле мальчика толпилась стайка подросших к концу лета цыплят. Малец выплевывал им семечки и весь заходился от смеха, когда цыплята, бросаясь на корм, устраивали на крыльце переполох. Не только его щеки, но и круглый, даже на взгляд тугой, словно барабан, живот были в арбузном соке, который, стекая, явно его щекотал, заставляя мальчика размазывать его сверху вниз по животу ладошкой.

Приблизив к себе объективом замурзанную веселую мордашку и щелкнув фотоаппаратом, Ирина воровски оглянулась по сторонам: не окликнет ли кто, не запретит? Было с ней такое на чужбине, когда, умиляясь ухоженной, почти ангельской детской красоте, фотографировала детей на пляже. Там по нынешним временам, когда жизнь научила людей подозревать во всем извращения, такое поведение постороннего человека граничит с правонарушением. С того случая на пляже, где под холодными, жесткими взглядами людей ей пришлось объяснять, почему она фотографирует чужих полуголых детей, прошло больше пяти лет, но и в Вобле она почувствовала себя так, будто только что совершила нечто недозволенное, как тогда на пляже Майами.

Мальчишку окликнули из раскрытой двери, и он, крутанувшись на пятке и кинув цыплятам свой арбуз, рванул в дом.

Старый колодезный журавль поджидал ее на самом выходе из села. В густой траве к нему была протоптана тропинка. Касаясь ладонью трав, изнемогающих от зноя и стрекота цикад, будто гладя их, как перила своей лестницы, пошла к колодцу.

В проеме сруба, совсем неглубоко, маня прохладой, темнела вода. В ней, как в зеркале, четко отразились и ярко освещенная солнцем шляпа, и ничем не прикрытые, выставленные под зной голые плечи, и высокое бездонное синее небо без единого облачка.

Пристроив в траве фотоаппарат, сбросила в колодец прикованное цепью к журавлиному вороту ведро. Оно с шумом шлепнулось о водную гладь и, подпрыгнув на ней, как на батуте, стремительно рванулось вверх. Прежде чем ведро зачерпнуло воды, Ирине пришлось несколько раз бросать его в колодец, а набрав, некоторое время соображать, как ей ловчее будет его оттуда вытащить. Даже вслух порассуждала сама с собой над решением такой сложной задачи. Но все же вытянула, немного запыхавшись и почти не расплескав. И с наслаждением отпила ледяную, отражающую высокое небо колодезную водицу прямо из ведра. А потом, поудобнее приложившись к краю, пила ее, как мучаемый жаждой пьяница, до изнеможения, до ломоты зубовной, вытянув, чтобы не замочить носа, губы трубочкой и следя глазами за солнечными бликами, колыхающимися в водяной толще.

Напившись, долго стояла над ведром, вглядываясь в себя, донельзя незнакомую в соломенном ореоле шляпы на фоне небесной голубизны. Затем медленно, будто боясь расплескать резким движением свое отражение, опустила лицо в воду, одновременно терпя и наслаждаясь ее прохладой, пока вода, хлюпнув через край ведра, звонко плеснув в колодце, щедро не окатила ноги, заставив Ирину весело вскрикнуть и отскочить в сторону.