Все просто, без затей.

Но Ирина обомлела – почти половину всей постройки занимала русская печь.

Сразу и не могла вспомнить, когда такую видела. Не у родни, в квартирах все жили, а давным-давно, когда была летом с подружкой у ее бабушки на Алтае. Да! Там и видела. Да в кино еще. И вот сейчас – в таком неожиданном месте – не в доме, а в летней кухне.

Подошла поближе к печи и, вытянув шею, заглянула за занавеску – за ней на полосатом ватном матрасе лежала, прищурив зелень глаз, серая кошка с котятами.

– Ты чья будешь? – заглядывая внутрь разномастных чашек, проверяя их чистоту, задала классический деревенский вопрос Вера. – Идешь, верно бабка Марфа приметила, как с картинки. Любому глянуть приятно… У нас таких нет. Молоденькие девчата и животы свои оголят, и глаза намажут, и сигарету в зубы воткнут, и даже банку пива для полного сходства с красотками из рекламы с собой весь вечер таскают, а все неуклюже. И смешно и грустно…

Вздохнула, поставила на газ чайник.

– У меня четыре сына, так я на девчат свой особый взгляд имею… Печальный… А если бы в школе не работала и не знала наверняка, что не перевелись еще у нас хорошие девочки, то встретив очередную голопузую курильщицу, считала бы, что вот и настал конец света, при котором ни семьи, ни верности не жди. А один только секс… И слово-то какое противное – шипит, как гадюка…

Споро собирала на стол: поворачиваясь вокруг себя на средине кухоньки – из старенького холодильника вынула литровую банку молока, достала с полки над столом миску с тремя свеженькими, с желтыми остатками цвета на конце, огурчиками, скрипнув дверцей буфета, вынула вазочку с конфетами. Сгрудив все это великолепие на середине стола, до кучи подвинула к ней хлебницу со сдобой:

– Вот и готово… У нас все по-простому, по-деревенскому… И я с тобой посижу, хоть отдохну…

Чай из трав, на вид бледный, был душистым и на удивление вкусным. Ирина выпила две чашки и не была уверена, хватит или выпить еще? А чашки были не какие-то там маленькие с блюдцами, а такие, что и ладошками не обхватить их толстостенные белые бока с ярко-красным сердцем во всю ширину и мелкой надписью наискосок на английском «I love you dad!»

Вера, явно, пила из своей, на которой красовалось – «I love you mother!».

Чаепитие вызвало у Ирины испарину и странное состояние покоя. Странное – потому что все, что ее окружало, одновременно и нравилось, и не нравилось. Не нравилось – не так сказано. Вызывало смутную тревогу. Стараясь понять ее причину, еще раз оглядела кухню.

Печь.

Дело в печи. Она тянула за собой шлейф каких-то далеких, почти совсем забытых чувств… Верно. Тогда был дождь, и она бежала от реки по дождю. Бежала и боялась, что не найдет дом… А если и найдет, то ведь там все чужие… Отчего-то особенно боялась, что они что-нибудь у нее будут спрашивать, а она не будет знать ответа… Но дом был найден, и сухонькая, на вид даже злая, старушка, с тревогой выскочила под дождь ей навстречу. Да! Она тогда, ткнувшись с разбегу в ее тощий живот, расплакалась и никак не могла остановиться. Слезы без остановки катились из ее глаз по щекам даже тогда, когда она, переодетая этой старушкой во все сухое, сидя на печи, взяла у нее кружку горячего молока…

Состояние после плача…

Именно это чувство напоминала ей печь.

Ирине вдруг вспомнился даже запах. Там пахло куриным пером и новой тканью.

Верно.

Ее укрыли новым ватным одеялом, покрытым цветным, хрустким от краски, сатином. Видно такую красоту старушке не хотелось закрывать пододеяльником, вот и оставила ее всем на загляденье… И когда Ирина, все еще всхлипывая, засыпала, она тоже это вспомнила, то слышала, как в глубине избы отчитывали подругу за то, что та бросила ее одну на берегу реки. Это было Ирине приятно. Так приятно, что наутро она не смела взглянуть Ленке в глаза – вдруг та догадается, как сильно она была рада заданной ей вчера трепке…