– Пасека, Пасека… А мед черти съели! – Но это было потом, позднее…

А в первое утро они спросили назойливого Паханкова, не знает ли он, где здесь дом Чугунковых.

– Тот самый дед, у которого три семьи живут с маленькими детишками, – ответил Паханков. После Любашиного выпада с него слетела спесь. – Это еще пройти надо. Хороший дом. Я и к нему просился. Бесполезно. Здесь у каждого беженцы. А Чугунков три семьи пустил. И в сарае живут, и под грушей.

Не только у Степки, но и у всех остальных паршиво на душе стало после того, что сказал Паханков. Неприятное это дело – бросить обжитые стены, даже если они без крыши, и ночью уйти куда-то в горы, где тебя никто не ждет и не знает. Уж лучше бомбежки, но только дома.

Паханков ободрил:

– Вы духом не падайте. Не зима на дворе свирепствует… До позавчерашнего дня на старой конюшне девять человек жили. В Грузию выбирались.

– Где эта конюшня? – спросила Любаша.

– Я провожу, – охотно предложил Паханков.

Пошли за ним. Он говорил дяде Володе:

– Место здесь сухое, возвышенное… Природа – сами видите. Кислицы, груши в лесу есть. Каштаны скоро посыплются. Если дожди не прибудут, очень просто даже можно перебиться…

В заброшенной конюшне лишь с одной стороны сохранились стойла, но лошадьми не пахло, а пахло прелым сеном. Мятая газета, яичная скорлупа, затоптанные окурки – все это подтверждало слова Паханкова, что в конюшне еще недавно жили беженцы. Дыр в немазаных стенах, сделанных из тонких жердей, было много, и дневной свет просачивался, словно вода сквозь сито. Большая дверь напоминала не дверь, но ворота, одна половинка скосилась на верхней петле, а другая отсутствовала.

Вместо потолка под драночной крышей от стенки к стенке протянулись темные балки; на одной из балок висела мертвая змея.

– Нет, – брезгливо сказала Любаша, – лучше под открытым небом!

Когда вышли из конюшни, то снова поняли, как хорош мир, если бомбы не сыплются на голову и светит солнце, и ветер, бежавший от моря, немного шевелит волосы и забирается под рубашку.

На пригорке стоял домик с узкой во весь фасад террасой, он не был огорожен забором. Перед домом белела печка, и дым изгибался над невысокой мазаной трубой, словно рог.

– Это что? – спросила Любаша.

– Не поймешь, – ответил Паханков. – Склад не склад, контора не контора.

– Тем лучше. Будем жить на крыльце склада тире конторы, – решила Любаша.

– А как же? – возразил Паханков. – Там все-таки я со своей семьей располагаюсь.

– Не поместимся? – спросила Любаша.

– Да как сказать… – мялся Паханков. – Половину крыльца уступить могу…

– А может, все-таки попроситься к Чугунковым? – неуверенно сказал дядя Володя. – Жора обещал твердо.

– Жора… – пренебрежительно возразила Люба. – Жора не их сын. А сына Чугунковых мы не знаем…

– Это так.

– Рядовой Чугунков! – крикнул младший лейтенант Локтев.

Чугунков ящерицей проскользнул между камнями, прижимаясь к вздрагивающей от взрывов земле.

– Нужно пробраться к вершине. – Локтев перевернулся на спину и поднес к глазам бинокль. – Нет, я ничего не вижу.

Чугунков поморщился.

– Сможете? – спросил Локтев.

– Если приказываете.

– Зачем так? Нужно узнать, живы ли корректировщики. Может, и нет смысла держать эту проклятую высоту.

– Похоже, есть. Раз немцы на нее, как саранча, прут.

– Морские батареи не стреляют уже третий час.

– Это плохо, – сказал Чугунков. И добавил: – Я попробую…

– Только осторожнее, – попросил Локтев. – И возвращайтесь быстрее. Мне будет трудно без вас…

– Спасибо, командир…

– Знаете, я все-таки не командир, а архивариус… Это слово звучит очень книжно. Правда?

Но Чугунков не понял его. Он понял другое: нужно ободрить взводного сейчас же, не сходя с места.