– Не знаю… Не могу предположить.

– Думаешь, плохо это?

– Что же хорошего. Сегодня одна, завтра другая…

– Это не те слова, сержант. Всех нельзя на один аршин. Понимаешь…

Самородов не успевает ответить.

– Тревога! Воздух! – кричит дежурный.

Кораблев ругается:

– Гады! Не дают и мыло смыть.

– Кто такие будете? – спросил мужчина в майке загадочного от ветхости цвета, повисшей на костлявых плечах.

– Не звери, а люди, – вежливо ответил дядя Володя и остановился, тяжело дыша.

У мужчины было вытянутое книзу лицо с большими скулами. Глаза пройдошистые.

– Все-таки непонятно, – сказал он. – Жители вы нездешние. Приезжие?

– Из города мы. От бомбежки спасаемся, – терпеливо пояснил дядя Володя.

– От бомбежки не обязательно тут спасаться. – Мужчина был босой, в закатанных до колен парусиновых брюках, на тропинке, преградив путь беженцам, они стояли напротив него, усталые за долгую дорогу и, конечно, голодные. Было только часов восемь, но им, вставшим в середине ночи, казалось, что сейчас уже за полдень.

– Говорите, из города? А хто, не знаю?

Он немного растягивал слова. И хотя голос у него был не звонкий, а скорее глуховатый, речь его звучала так, будто он ее напевал. И Любаша не сдержалась. Синева, словно тень, лежала у нее под глазами, и губы были темными и припухшими. Нюра догадывалась, что такими их сделал Дмитрий, когда, прощаясь, Любаша на две-три минуты задержалась у машины. Нюра и все остальные поднимались в гору по дну оврага, над которым темнел густой кустарник. Он протягивал им ветки, этот кустарник. Они хватались за них. И тогда становилось легче шагать вперед. Намного легче.

– Ты сам хто, мурло паршивое? И почему не на фронте?

Мужчина дернул назад головой, будто на что-то наткнулся:

– Я попрошу…

Но Степка знал, что просить Любашу бесполезно. Теперь ей на все наплевать. Раньше чем через полчаса она не успокоится.

– Я попрошу сумкой по роже! – закричала Любаша и замахнулась противогазной сумкой, в которой лежал хлеб. – Пошел вон с дороги!

Но бить мужчину противогазной сумкой не пришлось.

– Люба, не надо, Люба… – испуганно просил дядя Володя.

– Я что? Я не задерживаю… – Мужчина отступил в сторону.

И Любаша прошла мимо. За ней Нюра, Ванда и Степка. Дядя Володя шел последним. Рядом с ним мужчина в закатанных до колен брюках.

– Я сам приезжий, я сам из города, – говорил мужчина. – Моя фамилия Паханков. Может, слышали? Девушка зря меня за дезертира принимает. Я сердечник, поэтому не на фронте.

Подошли к ручью. Через ручей были перекинуты два затоптанных бревна. Они лежали, поддерживаемые тропинками, одна из которых катилась к ручью по склону горы, а другая уходила вверх, совсем не петляя, лишь изогнувшись, точно провисший электрический провод.

Пасека не была селом или деревней в обычном представлении. Десятка два домиков прижимались к горам без всякого порядка, лишь было бы удобно хозяевам. Поэтому улицы или хотя бы мало-мальски сносной дороги между ними не было. Дома стояли в большом отдалении друг от друга, скрытые деревьями, оврагами, склонами гор, наседающими одна на другую. Когда-то здесь действительно была пасека, и каждый крестьянин имел по сотне и больше ульев. В воскресные дни люди с бочонками душистого меда спускались с гор и торопились на воскресный базар в Туапсе, а те, кто был бойчее, энергичнее, садились на утренние поезда и добирались до самого Сочи, где всегда было много отдыхающих.

Но в ту осень сорок второго года Степка не увидел ни одного улья, а ложку меда там невозможно было купить ни за какие деньги. Он это хорошо помнил потому, что дяде Володе кто-то рекомендовал пить сок столетника с медом. Столетник Софья Петровна принесла из города, но вот меда на пасеке найти не удалось. Дядя Володя все вздыхал и возмущался: