Здесь мне следует сделать еще одно признание. Несмотря ни на какие сны, я все никак не мог заставить себя отнестись к своей задаче с той долей серьезности, которой она, забегая вперед, несомненно заслуживала. Поэтому, прячась от Лидии за грузовиками и автобусами, я, кажется, совсем не проявлял необходимого усердия. Но мне повезло, и движение в то буднее утро было довольно интенсивным.

Мы миновали пригороды, состоящие из бесконечных аккуратных домов высотой в два этажа. Некоторые из них были очень симпатичными, но времени любоваться ими у меня не было. Не стал я притормаживать и рядом с только что построенным монументом в честь бойцов Национальной гвардии, погибших во время недавнего вирусного кризиса при атаках повстанцев на конвои с зерном и туалетной бумагой. Мы въехали в исторический центр Ричмонда, замечательного, на мой скромный вкус, своей скучной колониальной красотой.

Лидия довольно лихо припарковалась рядом со старой кирпичной пятиэтажкой с широкими полукруглыми окнами, и стремительно вошла внутрь здания. Мне же пришлось задержаться, чтобы найти место для парковки, и когда я торопливо вбежал через широкие распахнутые двери, рядом с которыми висела табличка «Вирджинская академия искусства и хореографии», то понял, что упустил ее. В холле толпились десятка два броско одетых девчонок и парней лет семнадцати-двадцати, но моей соперницы среди них не было.

Мне удалось проскользнуть мимо двух старых охранников, которые были поглощены поисками боеприпасов у совсем еще юной девицы, не прошедшей детектор. Поднявшись на этаж выше, я умыкнул из класса по сценическому мастерству желтый картуз с длинным козырьком, шарф в волнистую разноцветную полоску, круглые фиолетовые очки и совершенно слился с толпой.

В поисках Лидии я принялся бродить по коридорам, снисходительно косясь на студентов и преподавателей по скульптуре, танцам, живописи, фотографии, дизайну и прочим хипстерским глупостям. Сам я забросил мольберт и сбрил свои крохотные, загнутые к верху усишки уже месяца четыре с половиной как – и поэтому ощущал себя старым, мудрым учителем Дзена, без особого интереса, но с легчайшим оттенком благожелательности наблюдающего за резвящимися в луже воробьями.

Но вскоре я был вынужден предаться размышлениям более грустного свойства: «Кем станут эти сорванцы-зуммеры, когда подрастут? Достойны ли они принять это гордое знамя – символ отменного вкуса и безукоризненных манер – из слабеющих рук представителей моего поколения? Или же они с позором примкнут к тем, кто в своих произведениях лишь безыскусно констатирует разные неприглядные факты?

Ну, как, например, в том фильме, в котором героиня приезжает в какую-то богом проклятую дыру, где хлебную корзинку не выпросишь ни за какие деньги – что-то типа Нэшвилла – и открывает магазин постельных принадлежностей. Но поскольку местные привыкли спать прямо на кучах лошадиного навоза, главарь навозного синдиката подговаривает их высечь героиню и обгадить постельные принадлежности – что те и проделывают с подкупающим деревенским простодушием. Конец фильма.

А как же быть с просветительской, созидательной ролью, присущей подлинному искусству? Что насчет высокой духовной миссии истинного творца? Может, ей лучше было не волочь в Нэшвилл свои дурацкие постельные принадлежности, а помочь разобраться этим недотепам с налоговыми декларациями, выполоть их кабачковые грядки, подарить каждому по щенку сенбернара, прочесть со сцены сельского клуба проникновенные стихи о доверии и взаимовыручке, подсыпать в пунш снотворного, при помощи экскаватора превратить Нэшвилл в огромную компостную яму, вернуться в клуб и поубивать всех спящих циркулярной пилой, помочиться на трупы, разрезать на куски, облить бензином, сжечь, раздеться, вымазаться пеплом и бегать вокруг „Тако Белл“?»