– Ты хочешь взять имя Эстер? – переспросила Сара.

– Очень! У меня так и звучит в ушах: Эстер бас Голда.

– Кто это – Голда?

– Моя мама. То есть она Галина Семеновна, но Циклоп сказал, что она Голда.

– Кто сказал? – совсем запуталась Сара.

– Ну, учитель один. Он евреев не любит. И он так насмешливо сообщил мне в свое время, что имя моей мамы – Голда. В тот же день я утянула мамин паспорт, чтобы заглянуть в него. И точно, там было написано, что она еврейка! Но вместо Голды было Галина.

– Почему ты не спросишь об этом у самой мамы? – удивилась Сара.

– Я спросила. Тогда мама мне и рассказала, что ее родители были евреи. Но распространяться на эту тему она не любит.

– Понимаю, – отозвалась Сара. – Во всяком случае, имя Эстер ты спокойно можешь взять. Реб Довид объяснит тебе, как это делается. А кстати, в следующем месяце будет Пурим, праздник королевы Эстер! Ты здесь появилась как раз вовремя!

Сара встала из-за стола, чтобы подать на мужскую половину второе блюдо – им оказалась горячая разваристая гречневая каша – после чего снова уселась и продолжала разговор.

– Скажи-ка, – переменила я тему, – эта община – как бы подпольная? А все эти иностранцы – раввины?

– Иностранцы – это прежде всего люди Ребе, не обязательно раввины.

– Какого Ребе?

– Любавичского. Он в Бруклине живет и уже долгие годы поддерживает все еврейские общины Союза. Посылает еду, книги, учителей… Благодаря ему все и держится. Раньше было очень тяжело, постоянное давление, слежки, угрозы… Сейчас посвободнее стало. Конечно, все мы под колпаком. Но уже можно одновременно и посещать синагогу, и сохранять место работы или учебы. Это, по крайней мере, позволяет молодежи приходить сюда без каких-то серьезных осложнений. Для парней уже есть иешива, они здесь и спят, и учатся. А девиц, кроме нас с Дорой, больше пока нет.

– Кто это – Дора?

– Приходи завтра утром на молитву, познакомишься, – ответила Сара, дуя на горячую кашу.

– Завтра – вряд ли, – неуверенно сказала я.

Во-первых, утром по субботам есть занятия в университете. Во-вторых, не слишком ли быстро я позволяю втянуть себя в этот внезапно открывшийся мне еврейский мир, так резко отличающийся от привычной реальности?

На сладкое Сара раздала всем какое-то простенькое домашнее печенье, после чего мужчины занялись произнесением застольной молитвы.

Мои свечи догорали.

Москва лежала в снегу – огромная, важная, надменная. Москва и не знала, что есть тут, в районе Рижского метро, в Вышеславцевом переулке, маленькая деревянная синагога, уголок духовного Израиля.

Небо – знало, судя по хитренькому мерцанию звезд, но не выдавало тайну. Снег не был антисемитом. Он нежно убелял все постройки, и синагогу тоже.

Мы с Сарой спустились по лестнице к выходу. Она приложила палец к дверному косяку и объяснила мне:

– Видишь, прибита мезуза. Внутри нее – пергамент с главной еврейской молитвой Шма.

На воротах во дворе также имелась мезуза, и я решила последовать примеру Сары и тоже поцеловать приложенные к мезузе пальцы.

Меня охватило ощущение святости, исходившее от моих собственных пальцев.

– Очень интересно, – только и сказала я.

Сара проводила меня до автобуса, и мне показалось, что она колеблется, сказать мне что-то или нет.

В конце концов она лишь спросила:

– Тебе далеко ехать, да?

– В Люберцы.

– А… Ну, давай, пока. Я тут близко живу. Счастливо!

Мы попрощались, и я со странным чувством вошла в автобус. С меня точно слетела вся чудная святость субботы, и я с ощущением внутренней пустоты оплатила проезд и уселась рядом с парнем в наушниках, который внимал рок-музыке и экстатично дрыгал ногой в такт.