… То было – как скольжение на коньках с ледяной горки, когда, в общем, и усилий-то особо не требуется: лёд податлив и гладок, скатываться оказывается легко и привольно, щекочет-нашёптывает что-то ветер в ушах, члены-чресла напряжены, но приятственно, самое то; да и всё вообще как бы само собой делается – знай только, что скользи и скользи себе в удовольствие, ни о чём не думая… Любо!.. Но чуть накатался, ополоснулся, переоделся и … забыл: и про горушку радушную, услужливую, с катком ладным, накатанным, безотказным, и про бег конька по ней резвый, и про всё развлечение покатушное целиком, – а и что в нём, с другой стороны, такого?..

А не нравится сравнение с горкой, то вот игра в снежки. Тут почти всё то же самое: смех, шум, гам, веселье коромыслом, кидаются снежки без устали, во множестве, неутомимо, удаль молодецкую выказывая; всё увлекает, кровь взбадривает адреналинно – покуда игра идёт, покуда творится весёлый и приятный обман (ибо на то и игра, что не взаправду всё, понарошку). А наигрался… ну, подумаешь, снежки и снежки, поиграли – и будет: потехе, известно, час, вот он и прошёл… но, может, ещё встретимся как-нибудь, покидаемся…

Расставания проходили легко, без сцен, по взаимному, как говорится, согласию – словом, как по писаному, а вернее, его (Николая) любимым поэтом Есениным написанному: «Этот пыл не называй судьбою// Легкодумна вспыльчивая связь// Как случайно встретился с тобою// Улыбнусь, спокойно разойдясь».

И ещё из него же (Есенина) – и тоже будто про Николая: «Ничто не пробилось мне в душу// Ничто не смутило меня».

Воистину! Сердце у Николая как билось до, так продолжало биться и после: ровно, мерно, спокойно – как у спящего…

Но Ольга… Ольга!..

Когда на той вечеринке он впервые увидел её – изящную, тонкую, гибкую, с фигурой, точёностью форм напоминающей фигурку шахматной королевы, в шёлковом, жёлто-лимонном, плотно облегающем глянцем платье… впрочем, нет, не так! Всё это – и точёную фигурку шахматной королевы с плавным изгибом волнующе округлённых бёдер, продолжавшихся такими же точёными, дивно стройными ножками, и тонкое, узкое, аристократическое (как он в ту же секунду для себя его определит) запястье, и длинные, тонкие, чуть бледные пальцы, и лёгкие волны на волосах – струящаяся, глубокая, блестящая медь с чуточком каштана посветлее на кончиках завитков, – всё это Николай разглядит уже позже, потом. А сразу…

Сразу – только её глаза: огромные, широко распахнутые, цвета южного июльского неба, лучащиеся, искрящиеся глаза с озорно прячущейся где-то в их глубине улыбкой-чертинкой; и сама улыбка, ослепительно, как солнце, озарившая её лицо, и при этом она словно бы изнутри вся засветилась, как если бы внутри неё загорелась лампочка или какой иной светильник, осветив, казалось (и цвет её платья тот свет лишь усиливал), и всё пространство вокруг… И глаз таких, и улыбки такой, и самой девушки такой, божественно, как небесная фея, прекрасной, Николай ни до, ни после, и вообще никогда в жизни не видел!..

Он взглянул в эти её глаза с пляшущими в них весёлыми чёртиками, в эти бездонно-голубые самих Небес глазища, поглотившие его всего, целиком, без остатка, – и будто электрический разряд получил. Удар током! Он даже вздрогнул слегка, а в голове зашумело пьяно, кровь бросилась в лицо, и каким-то, прямо пожарным, жаром вмиг наполнилось тело…

Их представили друг другу, они перебросились парой малозначительных фраз, он не помнит, о чём были эти фразы, как почти не помнит и самой вечеринки, как прошла, кто что говорил… Помнит только, как колотилось бешено-радостно сердце и как в голове стучало-звучало благовестом набатным, веще: «Это ОНА! ОНА!! ОНА!!!»